Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

Снова в Норвегии осень, и снова Кристиания [2] Столица Норвегии Осло в 1624–1925 гг. называлась Кристиания по имени датского короля Кристиана IV. чудно как хороша, краше нет в мире столицы. Всего несколько погожих сентябрьских деньков — и город не узнать. Он преображается. Лето еще не совсем забыто, люди еще полны сил и энергии, умиротворение царит в умах и сердцах, а над фьордом по утрам высокое чистое небо сверкает голубизной надежды и ожидания, и гряды холмов вырисовываются вдруг так четко, будто являются из самой вечности… Ах, какое это счастье лицезреть Кристианию в такой вот день! Роскошные кроны деревьев шелестят листвой позади деревянных оград. И потом эти синие вечера… Несказанные. Необъятная синь осенней ночи проникает в город и нависает над его просторами. Кристианию словно заколдовали. Город-сказка, город-мистерия. Как никогда раньше чувствуешь именно теперь, что это город. В том смысле, что он — творение, создание, дело человеческих рук и человеческого ума. Отсюда проистекает это странное ощущение прочности и незыблемости. Город невелик, но расположен в центре плодородного края, и на фоне его, через воздействие контрастирующих факторов он воспринимается как настоящий, да, настоящий большой город.

В эти незабвенные дни и недели сентября город затихает, кружит как бы нехотя на пороге зимы. Нелюдимость и замкнутость, обычные для жителей северных областей, сломлены. Город как бы успокаивается, каждый готов поделиться с другим своим счастьем. В сентябре видишь только улыбки. Войдешь в магазин, и продавец тут же покидает свой прилавок и поспешает к тебе навстречу, позабыв о торгашеских интересах. Дыхание передается из уст в уста. Да, кажется, будто удары судьбы обходят двери бедняков, а разносящий счета посыльный улыбается и приветливо здоровается. Такое чувство, будто начинает действовать некий неписаный закон, обязательный для отдельного человека и для всех вместе. И еще один штрих. Амур снова достает стрелу из колчана и натягивает тетиву. Она предназначена для тех, кто не гонит от себя эрос с первой весенней ласточкой.

В эти райские дни золотой осени, однако, растет также страх перед одиночеством. Капля боли, отравляющая благостное состояние. Древний страх живет здесь на севере. Боязнь одиночества приходит всегда, когда дело идет к осени. Стоит всмотреться в синеву ночи — и ты увидишь человеческий след на траве, покрытой инеем. Стоит чутко прислушаться — и ты услышишь как бы осторожные взмахи веслами вдоль берегов… Мужчина мечтает заполучить к себе на зиму женщину, а женщина — мужчину… И пока стоят эти благословенные осенние дни, продолжают надеяться.

Народ толпится на городских улицах. Не только пенсионеры ходят и ходят без устали, пока костлявая однажды не остановит их и не приберет к рукам. Нет. Многие прогуливаются по набережной, в гавани, реже кто поднимается на высоты Холменколлена или заглядывает в район Акер. Был ли кто в осенний вечер у Бьёрвика и видел ли, как тоскуют там шхуны? А эти синие резкие тени осени, которые завораживают… Тогда с полным правом можно говорить о мистике города, тогда только замечаешь, что ты живешь в старом городе. Порт, механические мастерские, шхуны, складские помещения, подъемные краны и чуть поодаль в маслянистом расплывчатом отражении странные красные пятна: рябина, что растет наверху на Екеберге, отражается…

Но вот подул ветер. Южный ветер надвигается медленно, постепенно, волоча за собой к фьорду тяжелые светло-серые тучи и останавливая стремительный бег сопок. Наступают холодные вечера, небо грозно темнеет, нависает чугуном над каждым блаженным духом. Ах, как все неожиданно, вмиг, меняется! В походке людей появляются торопливость и беспокойство, а во взглядах просматривается враждебность. Редко теперь увидишь у кого синеву осенних ночей в глазах. Умные головы понимают, что золотые деньки на исходе, скоро совсем исчезнут. Сильные ощущения сплачивают людей, теперь же каждый сам по себе, город как бы медленно, но распадается. Грядет великое чувство одиночества. Один одинок в силу своего характера, другой обделен судьбой, третий страдает от житейских забот и так далее до бесконечности. Страх волнами прокатывается по городу. Но пока листва не опала с деревьев, ищут…

Однажды поздней осенью Вильгельм Лино познакомился с Лаллой Кобру, он познакомился с ней на вечере у адвоката Дебрица. Она оказалась его соседкой по столу, что было весьма и весьма странно. Хозяйка дома исполняла обязанности распорядительницы домашнего празднества, Лалла Кобру приходилась семье адвоката дальней родственницей, кроме того, ей было всего лишь тридцать лет, и она была вдова.

Странность заключалась в том, что Вильгельм Лино, который в частной жизни обычно не знался с коммерсантами, пришел на этот вечер к Дебрицу. Потом были приглашены дамы, а фру Лино, камергершу, не пригласили. Начиналось все так: Дебриц принадлежал к числу молодых и тщеславных адвокатов в столице, и ему поручили заняться сбором средств на строительство фабрики в одном городке с медными разработками. Действовали осторожно, сначала обратились к Вильгельму Лино, а затем сразу же к Герману Лино и предложили ему место в дирекции. И странное действительно произошло — Лино подписался на покупку акций, тем самым впервые приняв участие в предприятии, не имеющем прямого касательства к делам собственной фирмы.

Вильгельм Лино просил, конечно, дать ему время на размышление. Необходимо было выяснить отношения с сыном, его позицию. Герман хотел во что бы то ни стало получить предложенное ему место в дирекции, ведь впервые в жизни к нему обратились с просьбой и умоляли. В конце концов, Вильгельм Лино сдался и подписался на большое количество акций. «Местнический патриотизм одержал в нем победу», — утверждали некоторые. «Нужно, чтобы жизнь била ключом в каждом уголке страны», — любил говорить Вильгельм Лино.

Принятое решение, однако, далось ему нелегко. Но теперь он радовался, ибо воочию убедился, что дом Лино пользуется уважением. Как только он поставил свое имя на бумаге, сразу же, в течение нескольких дней были собраны и другие подписи. К тому же переговоры происходили, когда осень проявила себя с наилучшей стороны, у него был один из «нормальных периодов», терпимое настроение, и в обхождении с людьми он был поэтому значительно учтивее, нежели обычно.