Хосе де ла Куадра - Морская раковина. Рассказы

— И что же?

— В тот день я шел в Хухан немного поразвлечься, этот парень увидел меня и окликнул, чтобы попросить совета… Я ему сказал: «Тебе надо говорить, что ты лишь делал фальшивые деньги, но не менял их, потому что закон наказывает только за обмен…» На него уже завели дело, составили протокол и все, что полагается; но та пуля, которую я отлил, сбила следователя с толку, бумажный червь растерялся… Вот оно как! Парень был так благодарен, что заплатил мне столько, сколько составляет моя пенсия, которую они отобрали…

В кухне появилась жена дона Рубуэрто.

Он окликнул ее:

— Ты помнишь, Роса, этот случай?

Женщина подошла поближе.

— Какой?

— Ну, этот, с фальшивомонетчиком, с тем самым, которого я, можно сказать, вытащил из тюрьмы… Помнишь?

Она колебалась. Глаза говорили — нет, но губы ответили:

— A-а, да-да!

И она вернулась на кухню.

Снизу тянуло холодом. Мы перешли в крытую галерею и там, удобно устроившись в гамаках, продолжали нашу беседу; дон Рубуэрто иногда прерывал свой рассказ, чтобы дать мне очередной совет:

— Надо уметь расставлять сети. Адвокатом для того и становятся, чтобы расставлять сети.

Вдруг он замолчал, приподнялся и начал прислушиваться. Потом посмотрел на болото.

— Слышал?

— Что, дон Рубуэрто?

— Там кайман.

— Нет…

— Да. Он жирный, дьявол. Питается телятами. А иногда даже нападает на маленькие лодки…

По воде пробежал волнистый след. Дон Рубуэрто смотрел на него, пока он не исчез, а потом прошептал:

— Николас пошел в атаку.

— Какой Николас?

— Кайман… Я всегда его, паршивца, так называю: Николас…

— А-а…

Через несколько минут, заканчивая какую-то невысказанную мысль, дон Рубуэрто произнес, похлопывая меня по спине:

— Адвокат, мой мальчик, должен быть, как кайман.

Он улыбнулся безо всякой злобы, далеко отшвырнул потухшую сигару и добавил, словно сомневаясь:

— А впрочем, кто знает, может быть, как ягуар, который нападает ночью… и всегда сзади…

х было девять: восемь мужчин и один подросток четырнадцати лет. Его звали Корнелио Пьедраита, он был сыном Рамона Пьедраиты, который бил в большой барабан и громыхал тарелками. Мануэль Мендоса играл на трубе, Хосе Аланкай — на флейте, Сегундо Аланкай — на баритоне, Эстебан Пачеко — на басе, Редентор Миранда — на тромбоне, Северо Марискаль выбивал дробь на тугой коже маленького барабана, а Насарио Монкада Вера дудел на рожке.

Корнелио Пьедраита не играл ни на каком духовом инструменте, и вообще ни на чем не играл. На его попечении была бутылка с тростниковой водкой, которая, словно трубка мира, гуляла по кругу при каждом удобном случае. Кроме того, он носил, правда, без особой охоты, тяжелые громоздкие инструменты отца, потому что у старика была чахотка и он с каждым днем все больше и больше страдал от приступов кашля. Таким образом, Корнелио был незаменимым и самым важным лицом в оркестре.

Музыканты использовали парнишку для всевозможных дел, а он, услужливый и добрый по натуре, безотказно исполнял все просьбы, проявляя недовольство лишь в случае плохого настроения.

Единственно, чего он действительно не любил — это таскать на своей спине большой барабан. Против всего остального Корнелио не возражал: приходилось ли ему тайком, прячась от злых собак и любопытных взглядов, отнести индейской красотке любовное письмо Пачеко, лирического тенора, игравшего на басе; или, словно герольд, вышагивать, а иногда и бежать впереди оркестра, объявляя о его прибытии; или рыскать по обнесенным оградой пастбищам в поисках теленка, свиньи, козленка или другой какой-нибудь живности, которую можно прирезать длинным ножом… и сделать потом обед для девяти голодных желудков, потому что есть было нечего, что, кстати сказать, случалось довольно часто.

Когда оркестр бродил по засушливым приморским районам, Корнелио Пьедраите приходилось выступать в роли скотокрада.

— Эти чоло из Чандуя порядочные негодяи, — говорил Насарио Монкада Вера, считая и пересчитывая никелевые монетки, — нам удалось выбить из них всего лишь три сукре.

Северо Марискаль, такой же веселый, как его барабан, когда на нем выбивают зорю, беспечно отзывался:

— Зато в Санта-Элене мы поживимся как следует. Народ там щедрый! Вот увидите! Я раньше бывал там с оркестром покойного Меркиаде Санта Крус…

— Перуанца?

— Нет, он был боливийцем. Перуанцем его называли, чтобы подразнить. Он всегда злился.

— А-а!..

Редентор Миранда с беспокойством говорил:

— Это все хорошо, но что мы будем есть? До Санта-Элены еще надо дойти.

Насарио Монкада Вера молчал, размышляя, потом решительно заявлял:

— Я считаю, что сначала надо побывать в Энгунге, Энгине, Эль-Манантьяле, Эль-Асукаре… А потом уж идти в Санта-Элену.

— Пусть будет так.

Сегундо Аланкай не успокаивался:

— А вода? Как быть с водой?

— В Манантьяле продают воду.

— А деньги? Денег-то нет!

Вся жизнь для него состояла из затруднений. Совсем другим был его брат Хосе, который и настоящие-то препятствия не считал заслуживающими внимания.

Мануэль Мендоса, призывая на помощь всю древнюю индейскую мудрость, произносил последнее слово:

— Чтобы утолять жажду, природа создала арбузы… А арбузов в этих краях хоть отбавляй…

Редентор Миранда настаивал:

— Но дело не только в жажде… А мясо где мы возьмем?

Миранда был худ, как его тромбон. И беспокойство его было вполне объяснимо.

Но Мануэль Мендоса сейчас же возражал:

— А козы? Козы-то есть везде. Нет денег, чтобы их купить?.. Подумаешь!.. Разве с нами не будет нашего Отважного Барсука? Разве его не будет с нами?

«Отважный Барсук» — относилось к Корнелио, он получил это прозвище давно, еще в детстве, когда жил в своей родной деревне Дос-Эстерос.

Мальчик разрешал называть себя так только Мендосе, своему крестному, и Насарио Монкаде. На всех других он огрызался.

Рамон Пьедраита с нежностью смотрел на сына своими глубокими, лихорадочно блестевшими глазами.

— Вы его погубите! — говорил он. — Подумать только, они хотят, чтобы мальчик все время воровал! Так можно совсем испортить человека!

И прибавил со вздохом:

— Когда я умру и некому будет смотреть за ним, он обязательно угодит в тюрьму…

Мануэль Мендоса энергично возражал:

— А мы? Про нас ты забыл? А я? Про меня ты не подумал?

Он хмурил брови и договаривал:

— Тебя, кум, болезнь сделала трусом. Но ты не имеешь права бояться! Не имеешь права, кум!

Семь из них, включая мальчика, были с побережья, а двое — с гор.

Они вместе бродили по дорогам в поисках удачи, и теперь их крепко связывали узы дружбы. Их преданность проявлялась не в словах — что они могли сказать друг другу на своем неуклюжем, убогом языке малограмотных крестьян? Преданность — что гораздо важнее — проявлялась в делах и поступках, ежечасно, ежеминутно.