Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

По моему заказу восемь секций холста были очищены от следов осквернившей их «Атласной Дюра-люкс», перенатянуты и заново загрунтованы. Я поместил их, сияющие белизной возвращенной девственности, в амбар – вернул в состояние, предшествующее их превращению в «Виндзорскую голубую №17».

Жене я объяснил, что это чудачество – попытка изгнать демонов несчастливого прошлого, символическое возмещение ущерба, нанесенного моей краткой карьерой художника мне самому и другим людям. На самом же деле это была попытка облечь в слова то, что в слова не облекается: как и откуда возникает картина.

Длинный, узкий столетний амбар являлся необходимой ее частью, как и белая-белая белизна.

Как и мощные прожекторы в утопленных в крышу полозьях, заливавшие белоснежные площади мегаваттами энергии. Из-за них холсты казались мне еще белее, чем то, на что вообще способен белый цвет. Эти искусственные солнца я велел установить, когда получил заказ на «Виндзорскую голубую №17».

– Что ты теперь собираешься делать? – спросила милая Эдит.

– Я закончил картину, – ответил я.

– Тогда подпиши ее.

– Если я подпишу ее, она испортится. Если муха сядет на нее, она испортится.

– А название у нее есть?

– Да, – ответил я, и тут же на ходу выдумал название, пространное, как у книги Шлезингера об успешных революциях:

«Я попытался, опозорился и прибрал за собой, так что теперь ваша очередь».

* * *

Я заботился тогда о собственной смерти – и о том, что станут говорить обо мне, когда я умру. Тогда-то я и решил впервые запереть амбар, впрочем, всего на один засов и один замок. Я полагал, как когда-то и мой отец, и вообще большинство мужчин, что из нашей пары я умру первым. Поэтому я оставил Эдит затейливо-жалостливые инструкции, что надо будет сделать сразу после моих похорон.

– Эдит, устрой поминки в амбаре, – сказал я ей, – и когда тебя станут спрашивать про белую-белую белизну, расскажи всем, что это последняя картина, созданная твоим мужем, хотя он ее и не писал. А потом объясни, как она называется.

* * *

Но первой умерла она, всего через два месяца. Ее сердце остановилось, и она опрокинулась лицом в клумбу.

– Никакой боли, – сказал врач.

И во время ее похорон на кладбище «Зеленый ручей», в двух шагах от могил двоих из трех мушкетеров, Джексона Поллока и Терри Китчена, я воочию наблюдал человеческие души, не обремененные более телами, не страдающие от неловкости за свое непослушное мясо. Прямоугольная дыра в земле, и вкруг нее – чистые, невинные светящиеся трубки.

Думаете, я двинулся умом? Да еще как.

Поминки справляли в доме ее, а не моих друзей, в миле отсюда по берегу. Муж на них не присутствовал!

И в свой дом он тоже не вернулся – в то место, где бесцельно, беспечно, окруженный незаслуженной и неизменной любовью прожил треть своей жизни и четверть двадцатого столетия.

Вместо этого он пошел к амбару, отпер раздвижные двери и зажег свет. Потом постоял, оглядывая открывшуюся белизну.

А потом залез в свой «Мерседес» и отправился в хозяйственный магазин в Ист-Хэмптоне, который торговал также и художественными принадлежностями. Там я приобрел все необходимое для художника – за исключением той составляющей, которую мне придется предоставить самостоятельно: душу, отсутствующую душу.

Кассир был не местный, и потому ничего обо мне не знал. Перед ним нарисовался старик в белой рубашке, при галстуке, в костюме, пошитом на заказ Изей Финкельштейном, и с повязкой через глаз. Циклоп этот находился в состоянии крайнего возбуждения.

– Вы, наверное, художник? – спросил кассир.

Ему было лет двадцать, не больше. Он еще не успел родиться, когда я перестал быть художником, перестал рисовать что бы то ни было.

Перед уходом я сказал ему только одно слово. Вот какое:

«Возрождение».

* * *

Прислуга взяла расчет. Я вернулся в обличие старого дикого енота, вся жизнь которого проходит в амбаре для картошки. Раздвижные двери я держал закрытыми, чтобы никто не увидел, чем я там занимаюсь. А занимался я полных шесть месяцев!

Когда я закончил, я купил еще пять засовов и замков, навесил их на двери и запер накрепко. Я нанял новую прислугу и велел адвокату подготовить новое завещание, в котором, как я уже упоминал, требовал похоронить себя в костюме работы Изи Финкельштейна, а кроме того отказывал все имущество своим двум сыновьям, при условии, что они совершат определенные действия в память о своих армянских предках, и предписывал вскрыть амбар только после моих похорон.

Мои сыновья неплохо устроились, несмотря на ужасное детство. Как я уже упоминал, они теперь носят фамилию своего приемного отца. Анри Стил – инспектор по договорам с гражданскими предприятиями в Министерстве Обороны. Терри Стил – пресс-секретарь команды «Медведи» из Чикаго. Учитывая, что я владею долей в «Бенгальских тиграх» из Цинциннати, мы – в каком-то смысле футбольная семья.

* * *

И только проделав все это, я почувствовал, что могу снова поселиться в доме, нанять прислугу, стать пустым, вялым старичком, в которого четыре месяца назад на пляже Цирцея Берман направила реплику «Расскажи мне, как умерли твои родители».

А вот что она говорит мне в последнюю ночь, проведенную в Хэмптонах:

– Животное, растение и неживая природа? И то, и другое, и третье?

– Честное слово. И то, и другое, и третье.

Пигменты и связующие вещества для красок бывают и животного, и растительного, и минерального происхождения, так что любая картина состоит из того, другого и третьего.

– Почему ты не даешь мне посмотреть?

– Потому что это – мой самый последний вклад в этот мир, – ответил я. – Я не хочу присутствовать при том, как люди станут его оценивать.

– Значит, ты просто трус, – сказала она. – И вот таким я тебя и запомню.

Я немного подумал, а потом услышал, как мой голос говорит ей:

– Ладно, я пошел за ключами. А потом, мадам Берман, я буду вам признателен, если вы составите мне компанию.

* * *

Мы выступили во тьму, ведомые прыгающим лучом фонарика. Она – притихшая, робкая, потрясенная, целомудренная. Я – ликующий, на взводе и охваченный паническим ужасом.

Сперва мы шли по выложенной камнем дорожке, но потом она свернула к конюшне, и под ногами у нас оказалась полоска стерни, которую проложил сквозь заросли своей газонокосилкой Франклин Кули.

Я отомкнул двери и просунул руку внутрь. Мои пальцы нащупали выключатель.

– Страшно? – спросил я.

– Да.

– Мне тоже.

Напоминаю: мы находились у правого края полотна восемь футов в высоту и шестьдесят четыре в длину. Как только я включу прожекторы, нам откроется картина, сжатая перспективой почти в треугольник – в высоту-то полных восемь футов, но в длину всего пять. С этой точки невозможно понять, что это за картина – вернее, о чем она.