Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи

Дела ее, определенные разноской писем, газет, бандеролей, пенсий и телеграмм, гораздо шире и гораздо значительней служебного предписания. В нынешних деревеньках ее обхода в полупустых или вовсе заброшенных, иногда с тремя-четырьмя жильцами, она являет собою единственное связывающее звено одиноких людей с человеческим миром. Наделенная исключительной добротою, умением искренне пережить чужое горе и радость, она является в этой округе «мирской няней» — посочувствует, посоветует, похлопочет. Без всяких даже и просьб. Дело часто касается не почтовых забот: надо купить какой-то старушке чай, сахар, хлебца, лекарства. Все делает с радостью и охотой. И везде даже простое ее появление — радость.

В деревне Бибиково на зиму остается одна (!) Анна Филипповна Голубева. Совершенно неграмотная старуха уже который год выписывает газету исключительно только ради того, чтобы раз в день увидеть живого человека. «Я говорю ей: Анна Филипповна, не траться, я и так к тебе забегать буду. Трясет головой — так, мол, нельзя. При мне разглядывает картинки в газете…»

Случилось, Марья Андреевна бегала из деревенек на большак вызывать «Скорую помощь», хлопотала, чтобы привезли дрова, починили электрическую проводку. В своем Заболотном Бучеве Марья Андреевна знает беды и радости каждого дома. Знает, где понапрасну ждут писем, где письма часты, знает, где на конверт глядят, как в войну, с опасением: «Не казенное ли?» «Старые люди опасаются телеграмм — боятся горьких вестей. Так я уж сразу, как телеграмма, кричу с порога: «Вам поздравление!»

В деревне своей Марья Андреевна ходатай и консультант по всем делам: по колодезным, электрическим, пенсионным, торговым. Все успевает. «Подъем вместе с журавлями, в 5–6 часов. Ложусь в 12». За день она успевает объехать округу — двадцать два километра пути — на велосипеде. Зимою тот же маршрут на лыжах. А весною и осенью, когда местные хляби даже трактор не пустят, ходит пешком.

Не пожаловалась. «Дело привычное. Батя еще говорил: хождение — жизнь. Да и в журнале «Здоровье» вон пишут: надо ходить. И верно, я крепкая, как капустная кочерыжка. Да и здоровье мне все желают от полной души. А такие желанья впустую не пропадают».

Успевает Марья Андреевна справляться и со своим деревенским хозяйством. Корова у нее, телка, два поросенка, десять ульев. Мужа своего Виктора Егоровича по привычке молодости она называет Витькой. Вырастили Ивановы детей — живут и работают все в Загорске. И, думаю, эту заметку о матери прочтут с гордостью: «Да, она такая, все успевает».

— Она все умеет: роды может принять, блинов напечет, грибов соберет и насолит, за пчелами знает уход, умеет пахать и косить. А главное, она у нас о всех беспокойство имеет, — степенно объясняет мне одна из соседок и заключает: — В старину таких людей называли святыми. Моя воля, я бы ей орден дала…

Марья Андреевна опять замахала руками:

— Что говоришь, кума, можно ль такое…

Однако растроганная вниманием, сама она сказала по-детски искренне, простодушно: «Я всех люблю, и меня все любят».

Когда прощались, побежала в сени и явилась с баночкой меда.

— Возьмите гостинец. Не купленный…

Теперь я замахал руками. Но все общество на меня навалилось.

— Надо взять! Не купленный.

Вечером мы сидели с приятелем в талдомском доме у чайника, макали в мед зачерствевшие в рюкзаке булки и вспоминали Марью Андреевну.

— Она, конечно, особенная: отец-почтальон, мать — почтальон. И сама вот с первого года войны. Заметил, какая счастливая? Ощущение нужности людям — вот ее счастье.

Марья Андреевна.

* * *

А утром, поехав в пойму Дубны, встретили мы еще одну почтальоншу, столь же счастливую своим делом, но с другим оттенком судьбы.

Мы стояли у старой церкви Зятькова и поминали недобрым словом какого-то, скорее всего, заезжего дурака, написавшего этим летом на барабане церковной верхушки громадными буквами свое драгоценное имя: «Храбров Слава — 84». Там же масляной краской был намалеван ромб — эмблема «Спартака» и короткое непристойное слово.

— А в Веретьеве поглядели бы… Триста лет церкви! Деревянная. Законом оберегается. И всю этим летом вот так же измазали, испоганили…

Мы обернулись. Сзади стояла женщина, немолодая, но еще не старушка. С почтовой сумкой. Выяснилось: жительница Зятькова, идет на службу и рада присоединиться к нашему возмущенью… Слово за слово, разговорились.

Когда-то в деревне было девяносто восемь домов. Осталось «худых и добрых» семнадцать. Живут в них лишь летом. К осени все затихает. Уезжают молодые, уезжают с ними в город и старики.

— А я не сдаюсь! Мне и тут хорошо.

Мы деликатно спросили о детях. Она поняла.

— Нет, дети у меня хорошие. И все при деле. Сын в Москве — врач. По сердечным болезням. Вино не пьет, табак не курит. «Мама, — говорит, — давай ко мне». А я не хочу. Мне, говорю, сынок, тут хорошо. Что я там в городе не видала.

— Но ведь одна совершенно зимой…

— А что? Я человек обчественный. Весь день на людях. И вечером не скучаю. Натоплю, подмету — хозяйка полная в доме и в жизни. Пока ноги носят, так и намерена жить. Старую яблоню пересаживать — безнадежное дело. Засохнет.

Мы стояли на мостке через ключ, текущий в Дубну. Тихая деревенька без дыма над крышами, без людских голосов, без собачьего лая и петушиного крика стояла на взгорке, к Дубне огородами. Ветлы, рябины, колодец с журавцом, желтые пятна цветов в палисадниках. Зеленая непримятая мурава на единственной улице.

— Как же случилось — от такой красоты поразъехались?

— Поразъехались. Вечером мое окошко только и светится. Кабаны иногда ходят. Слышу, как хрюкают. Однажды лось в окно заглянул. Мой дом-то вон самый крайний. Хотите глянуть?..

Все почтальоны — люди общительные. Дело к тому приучает. Но тут был еще и характер. Да еще и передача «В мире животных» оказалась у почтальона в числе любимых. Беседуя, мы пошли к деревеньке по пологому взгорку.

— Вот тут зимой, чтобы тропку не потерять, ставлю вешки. Сто двадцать пять хворостинок воткну, и тогда не страшны мне ни сумерки, ни метели…

Деревянный домишко был тих. В полутемных сенях пахло садом. Молочно белели крупные яблоки на соломе.

В доме на одной стене висели фотографии внуков. Еще одну стенку украшали часы. Старые, с медными гирями, ленивым помятым маятником и плоским ликом, на котором цифры почти не просматривались.

— Держу, как память от деда и, признаться, для звуков. Они идут — я сплю хорошо. Остановились — сразу же просыпаюсь.

На комоде под дедовскими часами поблескивало еще не меньше пяти будильников.