Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

Когда через годик работать стало полегче, и тогда я не любил уходить рано с работы. Мне не хотелось покидать эти стены, мой кабинет, за которым почти круглосуточно гремят работающие цеха. А как приятно было, что почти всех я знал в лицо, и пожилые женщины, и девчонки, вчерашние ученицы, которых я принимал на работу, улыбались мне, когда встречали меня в коридоре. Я твердо знал, что меня любили, и на душе было спокойно и весело. Боже мой, оказывается, я ошибался? Если бы одно письмо. А то сразу три. Какие убийственно злобные, гадкие, мелко завистливые!

Кому же помешал мой «Детский зверинец»? Я писал эту музыку, представляя удивленные рожицы ребят в зоопарке, их сны после дня, полного впечатлений! Как хорошо и легко проходила эта музыка через наш худсовет. Я ведь специально ездил в несколько детских садов, чтобы проиграть ее малышам, и я видел, что они понимают ее и за мелодиями видят что-то свое, свои детские картины и по-своему понимают добро и зло. Как же они радостно взвизгивали: «Это лиса!», «Это Миша Косолапый идет по лесу!», «Это зайчик бьет в барабан!» Мне же рассказывали, что многие работницы подходили в ОТК с просьбой взять из отбраковки одну-две пластиночки для своих детей, младших братишек, племянников. Значит, мой «Зверинец» пользуется популярностью, успехом, нравится детям. Да, я, конечно, директор, но я и композитор, ком-по-зи-тор, во мне звучат собственные, хотя и детские мелодии, и я не могу не писать! Я могу не быть директором, да и не нужно мне это дело, оно нужно нашему городу, слушателю нашему нужно, а мне не нужно. Даже директорская зарплата не нужна: я человек скромный, потребности у меня минимальные, на хлеб с маслом я себе заработаю и в любом маленьком оркестре. Я не могу не писать музыку. Но разве я могу «пробивать» через худсовет музыку плохую только потому, что она моя? Как же недоброжелательно настроен человек, чтобы написать такое! Какое извращенное сознание имеет, чтобы сказать, что, дескать, Макаров в музыке к «Детскому зверинцу» в виде разнообразных животных, их голосов изобразил всех членов художественного совета фабрики?

Как же, зная о том, что даже один человек думает так обо мне, буду я ходить по фабрике? Может быть, плюнуть на все, сразу подать заявление? Не оправдываться, не защищаться? А от кого защищаться?

Я не буду оправдываться от обвинения в организация «коллективных пьянок». Бессмысленно это. Непьющий я. Совсем. Ни грамма. Иногда жалею даже об этом. Но что поделаешь, это свойство моего организма. Мама говорит мне, что это не потому, что я такой хилый, а потому, что отец у меня пил вчерную. Обо мне природа подумала, на мне решила дать отдохнуть роду. Здесь бессмысленно оправдываться. Здесь все очевидно. Но, господи, зачем же эти писаки коснулись главного в моей жизни — музыки?..

Директор, еще в чем-то неофит, встретил известия об анонимных письмах очень трагично. Его руки тряслись. Особенно болезненно он воспринял то, что, дескать, он, директор, пользуясь своей властью, проталкивает свою музыку на пластинки. Письмо было пустячным. Чувствовалось, и сами авторы не очень в него верят, и на инстанции оно тоже не может произвести впечатления. Здесь все было очевидным, все знали, что музыка хорошая, ее часто исполняли в детских передачах по областному радио, и, услышав знакомую мелодию, детишки, и даже сознательные детишки высокопоставленных работников, начинали дружно подпевать. Так сказать, компетентность директора как композитора была наглядно представлена в каждой семье. И тем не менее именно письмо с нападками на его музыку директор воспринял очень трагично, совершенно не обратив внимания на послание о выпивке в отделе у Констанции Михайловны. «Но ведь я не пил? — говорил он. — Чего же здесь рассусоливать? Значит, и все письмо несправедливо. А Констанцию Михайловну давно пора гнать с работы — и недобросовестна, и без настоящего вкуса. Так при чем же здесь я?»

Наконец я объяснил директору, что он «при чем». Он руководитель. Важен сам факт его присутствия, его отношения к происходившему. А он это отношение высказал, зайдя в комнату Констанции Михайловны. А теперь для всех очевидно, что, когда все вскрылось, выгораживая себя, он выгоняет ее с работы.

— Но ведь она плохой работник. Я просто обрадовался предлогу.

— Но о том, что она плохой работник, знают лишь несколько человек, непосредственно соприкасающихся с нею по службе, а для всех, если она столько лет работала и получала премии и грамоты, она работник хороший. Для всех не правы вы. Потому что она женщина, вы пошли к ней в гости, каждому не объяснишь, что вас затащили, а все остальные зашли из вежливости, и не объяснишь, что не ради ста граммов зашли, которые, кстати, вначале и не предполагались, а теперь получается, что, воспользовавшись положением пожилой женщины, мы ее гоним с работы, чтобы обелить себя. И нам совершенно справедливо влепили по выговору и рекомендовали провести общее собрание, поговорить о низком воспитательном уровне в коллективе.

Кто же из нас был когда-то трусом? Этот полуребенок, наш невинный и нелепый директор, здесь почти затрясся, почти заплакал. Но ведь я его наблюдал в разных рабочих ситуациях, он был решителен, энергичен. Куда все подевалось? Отчего большой, сильный мужик превратился в плачущую бабу?

За час, пока мы пешком шли из райкома, директор изложил мне все свое кредо: пусть к черту провалится фабрика, он прекрасно проживет без нее, потребности в жизни у него минимальные. Завтра же он напишет заявление по собственному желанию — и он свободная птица. Ему противно теперь не то что сидеть в кабинете, но даже заходить на фабрику. Пусть все улетит в тартарары.

— А дело, суть того, чем занимается фабрика, тоже пусть летит в тартарары?

— Нет, фабрика, дело пусть в тартарары не летят. Но мне противно видеть любого человека с фабрики.

Тогда я спросил у директора:

— А вы-то верите, что каждый человек на фабрике поддерживает анонимщиков?

— Наверное, нет.

— Тогда надо, значит, бороться за то, чтобы на точку зрения анонимщика никто и не встал. Надо народу разъяснить. И тогда писаку народ разыщет сам.

Во время этого разговора я понял, что в борьбе за директора он мне не помощник. Мне надо действовать, и действовать решительно. Для начала я сказал:

— А что касается ваших бредней о собственных желаниях, то для начала я влеплю вам на партбюро выговор за малодушие, трусость и стремление уйти с фабрики в трудное время. Только за это стремление влеплю.

А на фабрике кто-то умело дирижировал общественным мнением. Один слух был неожиданнее другого. Все уже знали об анонимках. Говорили, что вскрылись, дескать, огромные хищения, директор устраивал пиры с дамами и брал взятки. Решить все могла только гласность, только открытый разговор на общем собрании, причем чем скорее он состоится, тем лучше. И я, не согласовав ничего с райкомом, назначил собрание: завтра! Прямо завтра! Повестка из одного пункта: «Состояние воспитательной работы в коллективе».