Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Что за ерунда, Крутаков?! — изумлялась Елена (вынырнув даже, от изумления, из-под одеяла глотнуть воздуха и вновь переходя на заговорщицкий шепот). — То, что ты прочитал в миллион раз больше книг, чем я — еще не дает тебе права сказать, что я чего-то не могу понять или почувствовать так же глубоко, как и ты. И одновременно ты легко можешь встретить какого-нибудь идиота, своего возраста, и даже старше, в соседнем подъезде, который так до смерти, до девяноста лет, ничего и не поймет — читай — ни читай, живи — ни живи. Нет таких категорий как возраст, не правда ли?

Довольно рассмеявшись, тихим своим особым смешком, в трубку, Крутаков, тем не менее, продолжал свои странные, абсолютно нелогичными ей казавшиеся, и никчемными, размышления:

— Ты вон даже не поверрришь, если я скажу тебе, что есть вещи, которррые ты не понимаешь пррросто в силу своего возррраста. Молоденькая дурррочка не поймет, напррримеррр, что значит… Так, только не бррросайся опять трррубками! — спохватясь, смеялся Крутаков — услышав нехорошее, напряженное молчание в трубке. — Я же твой телефон у Ррривки не знаю.

— Например? Объясни мне, чего такого я не знаю, что ты не можешь мне объяснить, — напряженно переспрашивала Елена.

— Ты сама-то поняла, чего сказала? Как я могу объяснить тебе то, что объяснить не могу? — смеялся Крутаков. — Да нет, вообще, шутка ли сказать — между нами с тобой, к пррримеррру, ррразница — в полжизни, — каким-то даже удивившим Елену, вдруг странно удрученным голосом, продолжал Евгений.

— И что ты этим хочешь сказать? — с недобрым натягом, и с легкой угрозой уже в голосе, переспрашивала Елена, ожидая со стороны Крутакова очередные великовозрастные обзывательства.

— Ха-а-арррашо, ха-а-арррашо, можем сменить тему на чисто абстрррактную… — сдавался, со смехом, Крутаков.

В другой, впрочем, раз (днем, когда Ривка была еще на продлёнке, а Елена прогуляла последние уроки, — для беседы устроилась она в теплой, мятой пахшей, заросшей, захламленной огромными пыльными цветами Ривкиной кухне, уже не на непрочном стуле — а крепко установив телефон на холодильник, и, торчком, на холодильник обоими локтями облокотившись. Холодильник при этом чересчур близком рассмотрении выглядел так, словно выехал на встречную полосу и столкнулся как минимум с камазом — эмалировка взрывалась мелкими трещиными, и повюду сверху и с боков торчали эмалированные заусенцы) Крутаковская хандра выстреливала посреди разговора в уже совсем комической казавшейся Елене форме:

— А ты знаешь, напррримеррр, что после тррридцати пяти лет в орррганизме человека уже начинается пррроцесс ррразрушения? — вдруг, на какой-то нежданной развилке разговора о стариках-диссидентах, заявлял Крутаков. — В курррсе, что, после тррридцати пяти лет, фактически, человеческое тело начинает потихоньку умирррать? Значит, когда мне будет тррридцать пять…

— Неужели ты серьезно думаешь, Крутаков, что ты — есть это тело? — с ласковостью пятнадцатилетнего изувера осведомлялась Елена, одновременно случайно всаживая себе под ноготь эмалированную уколупу — ноготь сначала чуть розовел по кромке, потом синел — а потом, уже через миг становился в месте укола и вовсе фиолетовым.

— Нет. Но я уже к нему так пррри-и-вык! — с очаровательным жеманством тихо хохотал Крутаков.

И вот, дней через десять, с Крутакова схлынуло. Хандра рассеялась. Гуляли они по Рождественскому, по верхотуре хребта дырчато растаявшего сугроба, в который бульвар превратился; по проезжей части с обеих сторон лила бурливой пузырящейся черно-коричневой рекой, с горки, растаявшая грязь; а в ярко-голубых обваливающихся лужах проталин под ногами, поверх спрессованного ледника, отражались двухэтажные ампирные избы, бессовестно злоупотребляя и без того уже чересчур щедрым фокусом оттепели параллакса.

— Крутаков, а тебе не кажется, что все эти чудные домишки — с колоннами и треугольной крышей — это на самом деле просто окаменевшие деревенские дома? А колонны — это просто видоизмененные бревна!

— Конечно, а в начале девятнадцатого века Москва такой и была — частично окаменевшая деррревенька. Ррржание лошадей, мокрррые, грррязные, от жижи снега, подола́…

— Ты, Крутаков, Честертона-то, пожалуйста, забери. И принеси мне вместо него… чего-нибудь… ну, знаешь… поинтереснее… Но об этом же!

— А Честеррртон-то тебе чем не угодил?! — смеялся Крутаков, расстегивая куртку, и подставляя пестроту свитера и полы куртки сильному, порывистому, но совсем теплому, весной пахнущему ветру.

— Жовиальный, брутальный… В каждом слове чувствуется, как он любил выпить пива, и какой у него из-за этого был круглый живот. Какой же из него философ? И, знаешь ли, местами просто кажется, что как-то у него легкий недостаток ума: заявить, что Бог сотворил мир как приключенческий роман, в котором мы герои. Это Честертон просто через Гулаг или через Освенцим не прошел — не развлекся. Надо же такую чушь написать. Варварское упрощение!

— Слушай, голубушка, пойдем-ка на тррротуар, а? — провалившись мыском кроссовка в свежий глетчер возмутился Крутаков. — Не все же из прррисутствующих такие хитррренькие как ты — в рррезиновых сапогах пррриперрреться! — и Крутаков опять смеялся над ее философствованиями — тем особенным своим тихим смехом, когда Елене казалось, что он хочет спрятать смешок.

Во время странной своей, безвылазной, пересидки дома, Крутаков зачем-то постригся: черные, лоснящиеся, с резким, свежим, жестким завитком на концах, густые волосы, плескались теперь чуть выше плеч — сделав его резко очерченное лицо физиономией совсем уж вызывающе смазливого красавчика.

— Ну и в честь чего ты под горшок обкарнался? — подсмеивалась над ним Елена.

— А вот в знак пррротеста пррротив всей окррружающей ррреальности! — радостно мотал головой, расплескивая локоны, Крутаков.

И Елена почему-то чуть смущалась в его смеющиеся черно-вишнёвые глаза смотреть.

Стихов ей своих Крутаков — сколько ни просила, почитать не давал.

— Не знаю, что-то есть в этом вульгарррное: ррразгуливать с юной девушкой по бульварррам и читать ей свои стишки, — дурашливо отшучивался опять, кокетливо зыркая на нее, мотая опять головой Крутаков.

— А я и не прошу тебя декламировать мне вот здесь, — недоумевала Елена. — Просто принеси почитать!

— Да это все не важно, не важно сейчас, понимаешь, соверрршенно не это меня сейчас мучает и занимает… — весело смахивал наиболее летучий локон с лица Крутаков. — Я как бы в пррроцессе создания чего-то большего, и сейчас давать тебе читать стихи, отвлекаться на твою ррреакцию, как будто на отблеск многих маленьких зеррркалец — как бы тебе сказать… — это рррразбрасываться сейчас на нарррциссические чувства от уже написанного… Стишки, рррассказы — это, знаешь ли, всё как будто лодочки, спасательные шлюпки — но пока авторрр не написал настоящего ррромана, которррый бы, как большой корррабль, все эти лодки в открррытом моррре на борррт собирррал, — так вот, пока этого надежного корррабля нет, получается, что все эти спасательные шлюпки везут в никуда, обманывают — и в рррезультате губят. Ну, вот написал я на днях гениальный рррассказ — ну и что с того? Так, порррадовался пять минут, перрречитав, и в стол положил. Пока нет ррромана — все это бессмысленно, мелкие океанические брррызги.