Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ну Женьк… Ну пожаааалуйста… — куксилась Елена, ни слова из всех, на кончиках Крутаковских пальцев сотканных, витиеватых нитей внутренних объяснений, не понимая, и сильно подозревая, что убежден Крутаков, что стихов его и рассказов она просто не поймет. — Ну принеси мне… Я честное слово буду просто молчать и всё. Ни малейшей реакции… Никаких зеркалец… Вот честное слово…

— Мне кажется, что я нащупал сейчас кое-что, что мне нужно… — продолжал Крутаков переходя бульвар, увиливая от брызг проносящейся волги, и как будто слов Елены не слыша. — Мне, видишь ли, в прррозе совсем не интеррресно выдумывать, выдаивать сюжет из пальца, писать о чем-то несуществующем — я убежден, что с таким богатством осмысленного вымысла, которррый дают судьбы людей вокррруг — не может посоперррничать фантазия ни одного писателя. Максимум, что можно изменить — это имена, ну и еще ррразве что кой-какие мелкие детали, чтоб подррразнить совррременников загадками. Но, именно из-за того, что судьбы, типажи, сюжеты — которррые я в своем будущем ррромане чувствую необходимыми — живы, ррреальны, узнаваемы — задача, как ни смешно, пррредельно усложняется. Мне вот кажется, что главное — надо найти, нащупать сейчас отстррраненную канву — взглянуть как бы с дистанции будущего вррремени на все то, о чем я хочу написать — а потом верррнуться из этой пррроизвольной точки в будущем, и написать обо всем, уже как бы будучи обогащенным своей отстррраненностью… А я почему-то этого будущего вррремени себе пррредставить, прррожить его, прррочувствовать его, вообррразить себе это будущее — пока никак не могу… Меня это немного мучает… Не знаю, ясно ли я выррразился?

Выражался Крутаков, конечно же, предельно ясно, но обида, что Крутаков не доверяет ей читать своих текстов, все равно горчила в горле.

Честертон, в следующую же прогулку, после краткого визита Крутакова в старинный домик с аркой в Кропоткинских переулках, был заменен на «Mere Christianity» Клайва Льюиса — книжку, тоже никогда не издававшуюся в Советском Союзе, и тоже вывалянную на русском, в замызганных машинописных рукописях, в подручном переводе, сделанном какой-то «старрринной подррругой» Крутакова, — со смешными тяжеловесностями, — и, несмотря на то, что Клайв Льюис стилистически Честертону уступал (как можно было заключить даже из отрывочного перевода) — а все-таки был тоньше, ближе, трагичней, умнее.

Ривкин пыльный рай, тем временем, дал трещину.

— Девочка, я вот договорилась с одними людьми… Мне карпа обещали живого достать…

Елена непонимающе вскинулась — уж не думает ли Ривка завести дома, кроме кухонного грязного дендрариума, еще и аквариум?

— Я так хочу тебя чем-нибудь побаловать, раз ты у меня гостишь, — сладко пела Ривка. — Я уж разучилась готовить как следует… Некому! А себе самой готовить — грустно. Я вот и решила тебе приготовить то, что мне мама когда-то делала — фаршированную рыбку. Но только, знаешь, я никогда не умела рыбу убивать… Мне, почему-то, это тяжело… Но мне сказали способ — нужно в морозилку… А потом уже… Но я боюсь сама… Ты мне поможешь?

— Зачем же это делать, Ривка Марковна! — расплакалась вдруг, как полный морской воды, внезапно прорвавшийся целлофановый пакет, Елена. — Зачем же покупать живую рыбу и ее убивать?! Вам же самой это больно — зачем же над собственными чувствами так надругаться?! Вы, что, думаете, я после этого ее есть смогу?! Да я лучше с голоду умру!

У Ривки дрогнули губы:

— Ну, не знаю… Все так делают… Такой дефицит… Обещали достать… Я думала — я просто одна такая, что не могу живую рыбу убить… Но мне сказали…

Елена уже заткнула уши ладонями, чтобы не слушать дальнейших подробностей.

На следующий день, с ощущением, что добренькая, злая, филистерская жизнь, как будто бы ее отовсюду гонит, подпирает, — Елена, громко поблагодарив Ривку за гостеприимство, перебралась обратно домой.

— А тебе уж тут обзвонились за последние дни! — настороженно сообщила с порога Анастасия Савельевна. — Два журналиста каких-то, один из них американец. Один фотограф. Какой-то еще режиссер — я, между прочим, такой фамилии не знаю, и очень сомневаюсь, что он… И какой-то юноша из «Юности», — скрупулезно перечисляла Анастасия Савельевна, облокотясь локтем на вертикаль зеркала и кистью той же руки ероша свои волосы. — И всё мужчины, мужчины… Кому ты там, на «Мемориале», телефон-то умудрилась раздать? — без всякой надежды на ответ интересовалась Анастасия Савельевна, пытаясь, кажется, по реакции дочери, понять, нет ли, среди звонивших, как раз поставщика опасной литературы. — Вон там у тебя на столе бумажка, я тебе всё записала, что они просили передать — и их телефоны.

Впрочем, как только Анастасия Савельевна увидела, что задумчивая, измученная дочь ругаться с ней ни за что прошлое не собирается — тут же сняла оборонительную стойку, забыла про все тревоги, забежала, вперед Елены, в ее комнату, — и плюхнулась, поджав под себя ногу без приглашения на «оттоманку» — и пошла рассказывать в лицах, как пришли к ней, внезапно, проверяющие, велели устроить зачетный урок, и, как, вызванная надзирательницей из вышестоящей инстанции, к доске, по списку, отвечать студентка «абсолютно плавала в вопросе — ну ничегошеньки не знала!»

— Я смотрю — девчонка аж дрожит вся… Волнуется… И мне пришлось немедленно же выйти к доске, — со слезам на глазах рассказывала Анастасии Савельевна, — и, делая вид, что я студентку эту допрашиваю с пристрастием, на самом деле за нее весь урок отвечать, подсказывать ей контекстом ответы. А эта дура, проверяющая, присланная, так ничего и не поняла. Я девочке четверку поставила. Всё обошлось, представляешь! Слава Богу!

— Горе ты мое, — обняла ее Елена. — На тебя даже сердиться ни за что невозможно. Иди отсюда, мне уроки делать надо.

И опять полетели ночи без сна, где осторожная мелодия последней электрички метро означала начало вечности — а станковый грохот первой, утренней — с мучительной неотвратимостью вновь начинал ей отсчитывать местное, земное время. И нужно было войти в эти узкие ворота вместе с невмещающимся ни в какие рамки грузом читаемого, чувствуемого, проживаемого, воображаемого, предчувствуемого — самого важного. Когда спустя некоторое время — через несколько месяцев — она оглядывалась на этот набитый до отказу отрезок жизни — именно эти бессонные ночи с книгами казались ей той кодирующей нотой, той зачаточной музыкальной темой, которые и задавали мелодию, шаг, ритм всей ее жизни.

Утром небо было такого мутного состава и цвета, словно туда вылили (взболтав закон притяжения, и опрокинув чашки) все настоявшиеся за ночь опивки от напитков, испитых горожанами накануне — кофе, чай, дешевые вина. Елена заставляла себя вставать, приходила в школу и, с блаженным недоумением, разглядывая метавшегося у доски с мелом физика Гария Ивановича (лысина которого, когда он долго не брил ее каемки, сзади, окружена оказывалась довольно причудливой формы мельчайшей седой порослью — как посеребренный лавровый венок; и Елена всегда про себя поэтому называла его: Гай Иванович), думала: «Ну и нафига мне в жизни сдался этот его второй закон термодинамики?! Я же Гаю Ивановичу своих интересов не навязываю!»