Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Улыбнувшись опять ангельской расторопности, Елена пообещала на экзамен прийти.

Немецкому их учили нудно, мертво: не смыслом, а «темами» (примерно, как Семен разговаривал). Зазубривать с младших классов обязывали «тему» про Гагарина — и Елена в холодном поту в страшном сне могла с непринужденностью эрудита из «клуба знатоков», блеснуть знаниями о том, что «hundert acht Minuten dauerte der Flug». Была «темка» и про Ленина: и все назубок знали, что «Lenins Mutter sprach Französisch, Italienisch, Deutsch und Englisch» — и невольно возникал вопрос: и кого это ее полиглотство спасло? (а сам-то упырь с дьявольской изворотливостью и вообще, как утверждалось, мог изъясняться, читать и писать на двухстах языках — и хотелось спросить: а, может, стоило ему, наоборот, немножко больной мозг расслабить?).

Сегодня же новой, прогрессивной, скрупулезно, с надрывом мимики, надиктовываемой Анной Павловной для зазубривания «темой», была, разумеется, «перестройка». И каждый, даже двоечник, в школе — разбуди его ночью — мог четко, как после одурманивания граммофоном для зомби, выпалить, что «die Umgestaltung sind die zusammenhängenden Prozesse einer tiefgreifenden Demokratisierung der Gesellschaft».

Дьюрька, которому надоело быть попугаем, в сердцах недавно даже заявил Елене:

— Сильно подозреваю, что они нас специально немецкому учат так, чтобы мы никогда ни слова в человеческом разговоре сказать не смогли. Чтобы если мы действительно когда-нибудь в жизни встретим живого западного немца — и он нас спросит «как жизнь» — мы бы тут же начали рапортовать про Гагарина или перестройку.

Впрочем, сейчас, по телефону Анна Павловна — уже сверх всякой меры изумив Елену предупредительностью — клятвенно пообещала ей, что «побеседует» с ней на экзамене просто про ее планы на летние каникулы.

Москву тем временем штормило. И планы были самыми жаркими. До смерти перепугавшись массовых несанкционированных антикоммунистических выступлений в центре Москвы, Горбачев решил «канализировать» (по меткому ехидненькому выражению Дьюрьки) протесты — и, жестоко разгоняя митинги в центре, слить тихонько всех недовольных на окраину — в Лужники, на площадку рядом со стадионом. Задумка была, как сразу же выяснилась, дурацкая: один из первых же митингов во время первого, беспрецедентного, съезда народных депутатов — заполнил почти всю гигантскую (предоставленную властями, сдуру) асфальтированную Лужниковскую площадку — живым, забавным, думающим, пробудившимся людом — не желающим быть быдлом. Немедленно наложив в штаны, от такой массовости, еще больше — Кремль и спецслужбы сделали еще большую глупость: уже собравшихся, в загоне оцепления, велели не разгонять, а доступ к площадке перекрыли военными взводами. И Дьюрьке с Еленой в тот день пришлось пробиваться хитростью — когда, идя от метро, на дороге натолкнулись на военный патруль, преградивший им дорогу, Елена заявила:

— А мы здесь живем — воон в том доме! (и указала на большущий сталинский двор по правую руку). — Нас мама ждет — пропустите нас немедленно.

Дьюрька густо-прегусто, предательски, покраснел от смущения — но Елена, для пущей правдоподобности взяв его под руку, быстрее свернула с ним вместе в указанный двор, к счастью оказавшийся сквозным — и через пять минут они уже перебрались, обойдя конвои, через железнодорожную насыпь, на бурлившую людьми гигантскую площадь.

— Дурачки они там в Кремле, — чуть надувая щеки, комментировал Дьюрька, вышагивая внутри железяками разборного заборчика огороженной асфальтированной площади, широко расправив плечи, в своей белой футболочке с сеточкой, наподобие баскетбольной, на кармашке — выискивая в толпе, к какому бы депутату, приехавшему в Лужники прямо со съезда, подойти потрепаться. — Дурачки они, что сюда, на выселки, народ прогнали. Надеются, наверное, что вон, электрички здесь, выступления заглушать будут! — злорадно прокомментировал Дьюрька грохот медленно проехавшего поезда. — Но только если раньше разрозненные ручейки в центре Москвы протестовали — то теперь здесь миллион будет. А потом и к Кремлю двинет!

Съезд, в честность избрания депутатов на который Елена ни секунды, в отличие от Дьюрьки, не верила — тем не менее, стал, для любого не тупого москвича, и вправду, любимой игрушкой: перед телевизором сидели все, поголовно (сидели, разумеется, вперившись в экран, каждый у себя дома, и Дьюрька, и Елена — шатаясь каждый день потом в Лужники). Впервые, за все советское время, по ведущим, лживым насквозь, контролируемым из Кремля до малейшего пука, телеканалам страны зазвучала правда. И все это — благодаря тому, что чудом прорвавшийся в депутаты академик Сахаров (горячо ненавидимый доярками, кухарками, военными, гэбэшниками и просто молчаливыми идиотами, назначенными в «большинство» съезда) — вдохновеннейше хулиганил — и немедленно же докладывал о происходящем в городе и мире, используя прямую трансляцию съезда.

— Мне вчера позвонила девочка с этого митинга, она плакала, — медленно и лирично говорил Сахаров (и вакханалья массовки съезда, завидев у микрофона его долговязую, худую, нелепую какую-то фигуру — со снежным одуванчиком по краям лысины — сразу же, почуяв звериным чутьем по его интонации, что произнесет Сахаров нечто, от чего они начнут поджариваться, принималась его «захлопывать», чтоб заглушить голос). — Она плакала после того… — продолжал Сахаров, косовато двигая ртом, и как будто бережно пробуя слова на ощупь, перед тем как их произнести, — …что эти люди были окружены милицией. Я не сразу смог приехать в Лужники, я не очень хорошо себя чувствовал вчера, но все-таки я приехал. И я говорил с этими людьми — с теми которые там еще остались. Это был очень хороший содержательный разговор о проблемах съезда, о вообще о вещах, которые волнуют людей. Это — наша молодежь, наше будущее — эти люди! Люди, которые активно интересуются съездом, активно интересуются всем…

Телефон у Елены начинал немедленно разрываться:

— Ты слышишь?! Слышишь?! Он о нас говорит! — вопил, в заполошном восторге, звонивший Дьюрька, умудрившийся накануне с Сахаровым на митинге не только поговорить, но даже и заставил Елену сфотографировать себя несколько раз с Сахаровым в момент этих разговоров.

— Ну конечно, конечно я слышу, Дьюрька! — злилась Елена, что он мешает смотреть.

— Мы не можем окружать народ дивизией имени Дзержинского! — махал указательным пальцем на трибунке Сахаров.

— Слышишь?! Слышишь?! Мы с тобой дивизию Дзержинского вчера в Лужниках, оказывается, перехитрили! — торжествовал, хохоча, Дьюрька.

— Дьюрька, замолчи, дай дослушать, — все так же с трубкой у уха, втянув провод из кухни в комнату Анастасии Савельевны, застывала опять Елена у телевизора, и делала громкость побольше, помогая тихим, но яростным ноткам Сахарова.