Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ну ты издеваешься, что ли, Крутаков! — всерьез сердилась, от его подначивающих вопросов, Елена, одновременно неотрывно уставившись на мешочек тоже. — Как ты можешь не чувствовать, насколько она прекрасна, после всего того, что я тебе про нее рассказала?! Есть вещи — хорошие сами по себе! Даже если в данную секунду они никак не проявляются! Они — хороши по свой сущности!

— Ну чем, чем она хоррроша? Тем, что она тебя моррроженым корррмит? — уже откровенно дразнился Крутаков — пытаясь узко заточенным острием ногтя на изящном, узеньком, как у девушки, большом пальце вспороть шов.

— Крутаков… Ну это же… Это же так же, как… — в бессильной ярости пыталась переспорить его Елена, усевшись обратно на подоконник. — Это же… Так же как… Как бутон крокуса — он прекрасен сам по себе! Тебе же не взбредет в голову переспрашивать меня, чем хорош бутон крокуса! Я знаю, что когда бы этот бутон ни распустился — он будет прекрасен! Я просто чувствую, как Анина душа прекрасна — и всё! Я вижу, как прекрасна ее душа — так же как бутон крокуса!

— А вот прррро крррокус — это уже лучше… — нагло хохотал Крутаков. — Грррубовато, конечно — но все ррравно лучше. Да-а-арррагуша, ты не пррритащишь из кухни ножик — лень черррез дебррри прррыгать — тебе там быстрррее… — и только сейчас, отойдя от всполоха раздражения, отгорячившись, глядя в смеющиеся глаза Крутакова, Елена понимала, что задирался он сознательно — а теперь наслаждается тем, что она, разозлясь на него, выразила себя, наконец, до последнего крокуса. — Видишь ли, недостаточно пррро перррсонаж сказать, что он «хоррроший» — пррравда ведь? — невозмутимо продолжал Крутаков. — Ты ведь это понимаешь? А Дьюрррька? Дьюрррька у тебя — какой перррсонаж — положительный — или отрррицательный? — опять дразнился ей вслед Крутаков, когда Елена злобно уходила в кухню на поиски холодного оружия.

— Дьюрька? Не знаю пока… Уютный… — рассеянно отвечала Елена, медленно продираясь сквозь книжные лабиринты к дивану с тесаком. — И вообще, Крутаков, это все неправильно — невозможно оценивать героев внутри искусственно суженных рамок. Хорош герой или плох — вообще могут знать только ангелы, после того, как человек пришел на небо с земли. Мы ничего ни про кого не знаем, на самом деле… Это устаревший примитивный подход к теме, к литературе вообще — пытаться сузить рамки земной жизнью!

— На-а-ахалка… — довольно хумкал Крутаков, аккуратно взрезая мешок бережно переданным ею ножом и тяжело роняя мешок обратно, вниз, возле себя, по левую руку, рядом с диваном, на паркет.

— Нет, ну то есть про некоторых гадов, конечно, все понятно заранее… — тут же смеясь, поправлялась она, с легкой обидой глядя на откровенно маленькую кучку миндаля в скорлупе, которую ей Крутаков, зачерпнув, в горсточке, передавал.

Из-за того, что Крутаков захватил крутейшую, удобнейшую, шикарнейшую, гигантскую хиппанскую подушку, подбитую под ним в изголовье, как гора, Елене пришлось довольствоваться сваленными в кучу, по правую руку от него, подушками простыми — обшитыми пестрыми ромбиками — кусками ситца. У Юли был какой-то явный талант — если не сказать неодолимая страсть — все обшивать — даже стены в комнате вокруг были обклеены не обоями, а светлой очень плотной льняной холщиной. Холст — светлый, тяжелый, отбеленный, заменял и занавески — одним куском — на каждое окно. Мешочек же с орехами, и вправду оказавшийся с сургучом, почтовым, выглядел сейчас неким приложением к этим стенам.

— Дррруг Юлы́ какой-то из Крррыма ей прррислал… — пояснял Крутаков, держа орех над книгой — составив джинсовые коленки перед собой домиком. — Вторррой мешок между прррочим. У Юлы́ выдеррржки не хватило — выжрррала перррвый — и рррешила махнуть лично туда, где такое рррастет. Нифига не сезон пррравда сейчас пока еще, — деловито раздризгивал Крутаков ногтями верхнюю миндальную скорлупку — матовую, как будто присыпанную мельчайшим золотистым песком, с береговым рельефом в мелких продольных волнах — и под ней уже виднелась скорлупка настоящая — жесткая, гладкая, но в ноздреватых дырочках, выделанных как будто иглой.

Мешочек с сургучом, посылки из Крыма… Елена моментально вспомнила нестерпимый, удивительный, раздиравший переносицу и лоб, ярко-желтый айвовый запах — насквозь пропитывавший Крымские посылки, которые Глафира иногда (с проводником — так что приходилось ездить на вокзал) — получала из Крыма от троюродных родных, осевших, после бегства Матильды из Минусинска, в маленьком буйно-акациевом городке у самого Черного моря — Кераимиде; и — мгновенно зримо очутилась в уже залитой запахом айвы Глафириной крошечной кухне в Замоскворечье: белый сервант справа — впереди крошечный столик, вдоль окон, с раскатанным тестом (Глафира, стоя боком к ней, граненой рюмочкой, выдавливает из теста кружочки на вареники с творогом), слева — холодильник, в уголке за ним раковина, а рядом, впритык к раковине — еще один сервант — где, в нижнем, захлопнутом белоснежными воротами этаже, хранятся — в колористическим разнообразии — словно драгоценности на цыганский лад — по-настоящему оценить которые можно только выставив сокровища на подоконник, на солнце, — преображенные дары из Глафириного Ужаровского сада в прозрачных сткляночках — с обязательной вощёной бумажкой, перехваченной резинкой — а сверху, на бумажке, надпись, синим шариком: «крыжовник», «антоновка с черноплодкой», «лесная клубника», «черемуха», «малина». Елена, разглядывая кружева из теста, которые Глафира, весело вздернув их рукой вверх и взглянув в них на просвет, теперь заново раскатывала скалкой — чтобы вновь начать выдавливать опрокинутой граненой стопочкой кружки вареников, — стояла в дверях — и, чувствуя, как от незнакомого запаха уже начинает кружиться голова, потянулась и увидела сверху, на шоколадной обивке плоской полочки серванта, солнцем залакированные желтые, странные, нелепой, лепной формы благоуханные плоды — и тут же впилась зубами — мгновенно задохнувшись от спазма вязкой душистой горечи, не дававшей теперь даже глотнуть. В недоумении, кусая еще и еще кусок, Елена услышала низкий, грудной, прокуренный смех Глафиры:

— Ну подожди же — дай сварю варенье! — худенькая Глафира, не успев даже вымыть руки от сыпкой муки, обтерев наскоро кухонным куском хлопка, висевшем у нее, спереди, за пояском халата, подскочила и гладила ее по голове. — Айву нельзя так есть…

В Крыму, некогда, после спасения Матильды из Минусинска (Матильда примеривалась-примеривалась к переполненным русскими беглецами, в Турцию и Грецию отходившим кораблям, — да так и не сумела решиться уехать на чужбину с родины), жизнь у Глафиры даже под большевиками была почти барская — свой большой двухэтажный деревянный дом, недалеко от моря. Жених Глафиры, Георгий, воевавший у Колчака, был убит в Екатеринбурге красными. А брат же его — редкостный хлыщ Савелий (как выяснилось — уже, увы, слишком поздно — пройдоха, приспособленец, находивший, как подмахнуть, ради сохранения шкуры, любой власти — хоть зеленым, хоть Петлюре, хоть Ленинюре — тайком переметнувшийся к красным в Екатеринбурге — почуяв, что те успешно наступают, и вот-вот займут город — и, когда-таки красные банды город заняли — чуть ли не бывший виновным в расстреле собственного брата — как говорили потом уцелевшие земляки, — и как минимум не попытавшийся его защитить — как признавал и сам Савелий) проведав, что они в Кераимиде, примчался свататься к Глафире и, когда та, не зная еще всей этой истории, из ностальгии по прежней жизни (ну как же — земляк, родной брат расстрелянного жениха), согласилась, — устроился так, чтобы от большевистской власти получить в Кераимиде пост главного инженера (с высшим образованием в услужении у новой, незаконной власти людей тогда еще было мало). Дом содержался Савелием (из-за его связей) с богатым размахом, была прислуга — однако в первый же год замужества Глафира обнаружила, что всю женскую часть прислуги придется разжаловать — из-за того, что Савелий, одержимый патологической, болезненной манией, не давал ни одной из работавших у них девушек проходу. Осознала, в каком кабальном, унизительном браке оказалась, Глафира уже слишком поздно — после того, как родила первого сына — и, по какой-то глупой кротости, из-за ложного чувства «ответственности» перед жившей с ними матерью (которой ни слова про гнусь Савелия — тоже из-за какого-то идиотизма — не говорила), и из-за испуга за сына, на развод сразу не решилась. Будучи пойманным с поличным — на попытке прижать очередную девушку в углу — Савелий, как последний подонок, лил слезы, клялся, что это первый и последний раз, грозил, что покончит с собой, если Глафира от него уйдет, кричал, что Глафиру любит. В общем, вся эта погань продолжалась до начала второй мировой — когда — по какой-то неизвестной причине, к Савелию начали наезжать визитеры из Москвы — и усиленно приглашать переехать «с повышением» и «с улучшением жилищных условий» на работу в Москву. Будучи к тому же еще и законченным трусом, и зная о терроре в Москве, Савелий, всеми силами от переезда туда отбрехивался — до самой последней невозможности. И вот — эта невозможность настала. Переехать «приказало начальство». Предоставив, впрочем, в Москве жилье — квартиру одного из вышвырнутых — в неизвестном направлении — не известно, не на тот свет ли — старых жильцов. Матильда, как будто почувствовав неладное, от переезда из Крыма в Москву наотрез отказалась — и прожила там, в результате, до окончания войны.