Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Всю эту свою наглейшую безалаберность Елена вспомнила сейчас, за секунду до того, как подбежать к месту встречи — и готовилась к страшной расплате.

Аня, со строгой, гладкой, прической, вся затянутая, собранная, — как назло — прямо под часами (починенными каким-то гадом, как нарочно — работающими теперь с космической точностью) — стояла у метро, с яростно-удивленно-рассредоточенным выражением лица, ясно говорившим о том, что — дождаться-то Елену она дождется — вот исключительно из ядреной закалки упрямства и порядочности — но уж даже слова ей не скажет — взглянет в глаза — и никогда, никогда в жизни больше словом с ней не перемолвится.

Увидев Елену, Аня молча высоко вкинула правую бровь — и было абсолютно ясно, что если Елена не предъявит ей алиби типа «мне на голову упал метеорит» — Анюта немедленно же развернется и, в молчаливом педантичным ликовании, уйдет и прервет с ней всякие отношения.

— Анюта… Сахаров выступал… — решилась Елена выпалить правду сразу, не придумывая никаких уважительных причин.

Аня, мигом проглотив готовившуюся гримасу смерти и опустив бровь, как не выстреливший пистолет, сказала:

— Подруга, пошли скорее. В кафе через час закрывают. Расскажи мне, пожалуйста, как это было?

— Анюта… — решилась уж всю вину, до кучи, высказать Елена. — Я перед выходом из дома съела… Вот совершенно случайно, честное слово! Увлеклась трансляцией просто! Короче, съела салат из зеленого лука.

Аня, на ходу, развернув к ней голову, пару раз резко, на пробу втянула ноздрями воздух и сдержанно сказала:

— А вот это — уже лишнее…

А тем же вечером, Елена с Дьюрькой, уже в Лужниках, узнали, что только у Сахарова, одного-единственного из всего съезда, хватило смелости не встать под советский, карательный, гимн. И Елена еще раз поразилась этой удивительной силе — которая совершается в немощи: когда один-единственный доходяга-старикашка, из-за силы духа, из-за того, что действует по правде, стал вдруг мощнее и важнее, чем вся государственная репрессивная машина, чем все многотысячные, многомиллионные, безмозглые — продажные, отзомбированные, или просто бессовестные — статисты, заживо вмурованные в режим.

А Дьюрька, здесь же, в Лужниках, безобразно поскандалил с Еленой из-за Ани — когда Елена обмолвилась ему про мороженое:

— Мороженое?! Без меня?!

Елена и раньше уже чувствовала, что Дьюрька, видя, с какой дрожащей, обожающей нежностью Елена к Ане относится, — уже жутко просто бесился от ревности: ну как же — Аня, бывшая его подруга детства, несостоявшаяся его шутовская невеста — а теперь проходит мимо него не иначе как с язвительными шуточками, — а Елена с ней — как с ближайшей подругой!

Но здесь — видать из-за мороженого (со стороны, в оглушительно базарящей толпе, ссора наверняка выглядела, как минимум, как спор об основах государственного устройства) — Дьюрька уже просто не мог сдержать склочные, ревнивые нотки:

— Твоя Аня — трусиха! Ты видела хоть раз, чтобы она с нами на митинг сходила?! Аня так и будет жить всю жизнь в своей норке, никуда никогда нос высунуть не посмеет! Что бы в стране ни происходило!

— Не надо врать, Дьюрька — про «трусиху»! — разозлилась Елена. — Аня, между прочим, уже давно мужественнейше потребовала, чтобы ее даже в классном журнале еврейкой записали — в отличие от тебя, Дьюрька! Аня, к тому же, карьеру себе в комсомоле, как ты, никогда не делала!

— Я в комсомол пошел, потому что я хотел занимать активную позицию! — уже с раскаленно-малиновыми ушами и пошедшими бордовыми пятнами щеками кричал Дьюрька. — А Аня с ее молчанием — классическая питательная среда для любой диктатуры! Благодаря таким тихоням, как Аня, Гитлер когда-то к власти пришел! И Сталин благодаря таким молчащим тихоням репрессии осуществлял!

— Аня никогда в жизни ни под каким идеологическим соусом не сделает никакого непорядочного поступка — ты ее с трусами-то не равняй! — горячилась Елена, обидевшись за подругу. — Аню убить можешь — но она ничего против совести не сделает. Аня, между прочим, политинформации в младших классах, как ты Дьюрька, никогда не вела — про заговор американской военщины!

— Я так говорил, потому что я в это верил… Потому что мне так говорили! А как только я узнал правду, я… — разъяренно плевался Дьюрька.

— А вот Аня от природы — понимаешь, Дьюрька — от природы! — никогда ни в какое такое дерьмо не вляпается!

— Да?! А молчать Аня твоя будет, если убивать других будут! — бесился Дьюрька.

Близость набережной, жара, ясный летний солнечный вечер, сандали на ногах большинства «митингующих», приятные, осмысленные, хотя и горланящие лица вокруг, молодые ребята — вон, за Дьюрькиной спиной — делящиеся друг с другом бутербродами и наливающие всем желающим чай из термоса, какой-то невыездной русский грек, забавнейше объясняющий, со сказительными средиземноморскими красочными деталями мифа, поодаль, в толпе, историю своего народа — все это придавало демократическому сабантую что-то невыразимо дачное, интеллигентское: как какой-то большой день рождения у не близких, но вполне симпатичных друзей, на лужайке в загородном доме — куда битком назвали зачастую смешных, одержимых своими идейками и наповал разящих крикливой детской искренностью, но бесконечно милых, вовсе не злобных, а наоборот каких-то даже альтруистичных, идеалистов — вечных студентов. И эта Дьюрькина маечка, наконец, воротничком которой он попыхивал, держа обеими руками за мятые уголки… И ругаться — в оцепенении, вдруг накатившем на Елену в центре этой жаркой асфальтовой лужайки (как накатывало часто, очень часто — вдруг, в разгар какого-нибудь бурного внешнего события, — или даже во время не очень интересовавшей ее, никак не затрагивавшей ее внутреннего мира беседы с друзьями, — когда она внезапно — от живого, жаркого образа, возникшего внутри — вдруг отчетливо начинала чувствовать две себя: одну — правдоподобно изображающую внешнюю жизнедеятельность и даже общительность, — и другую себя — настоящую — существующую всегда как бы в параллельном пространстве — доступ к которому никто из внешних людей не имеет) — не хотелось.

— А этого мы, Дьюрька, не знаем — как ты еще себя поведешь, если вокруг что-то действительно страшное происходить будет! — орала на Дьюрьку, тем не менее — наплевав на собственное мечтательно настроение, как бы слегка слушая себя со стороны — и даже дивясь собственному задору, Елена. — Заступишься ли ты за кого-то, кому будет угрожать реальная опасность? Никто этого не знает!

— Ну и иди к своей любимой Ане! Жуй мороженое с ней! — не на шутку уже оскорбился Дьюрька — и даже ушел продираться к слезшему с трибуны коротенькому популярному депутату из межрегиональной группы.