Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

С книгами, тем временем, как ни смешно, тоже наметился некий конфликт: даже лучшие романы казались ей энциклопедией мира, от которого так же подробно, по пунктам, ей хотелось отказаться. И даже в изысканнейших из эмигрантских романов текущего века, даже в лучших стихах, авторы выглядели, несмотря на свои формально артикулируемые убеждения и верования, бодрецами-язычниками (в лучшем случае — пантеистами), болезненно одержимыми всем внешним. И даже удивительно было следить, как у одного автора вдруг, вместо внутренних поисков, приобретал гипертрофированное коронованное значение глаз — как на распродажу выставленное чувство цвета или игра света и тени; другой вдруг становился до болезненности тактильным — творя себе из этого религию, и тело у него моментально становилось как будто бы злокачественной опухолью души; у другого вдруг вместо души отрастало огромное ухо — или еще чего похуже.

И, так же, как был глубоко ущербным каждый неверующий человек, так же и в каждом новом для нее здании книги, куда она попадала с первой же страницы, она сразу же тревожно оглядывалась и ощупывалась — пытаясь понять, есть ли здесь хоть маленькая форточка в запредельное — и если форточки не оказывалось, то вскоре приходилось выноситься из книги вон из-за приступа удушья от застоявшегося там спертого земного воздуха.

Боль, которая при этом возникала, удивляла даже саму Елену: казалось бы — ну что переживать, если зрячие творцы, завязав глаза своего духа платком, ведут в небытие тысячи эмоционально доверившихся им слепых? А резало все это душу почему-то взаправду.

Даже у жильцов серебряного века, даже у символистов, которые, в сравнении с черным ублюдским богоборчеством последовавших за ними десятилетий, казались прямо-то таки полу-небожителями, и которые вроде бы всегда одной щекой терлись об истончившуюся стенку, разделяющую земное и запредельное, — как обнаружилось (при наведении пристрастной встревоженной читательской лупы), рыльце тоже было в пушку. Чудовищная неразборчивость символистов в духовных связях просто-таки поражала: ни один из них, похоже, в пиитическом запале, не отдавал себе всерьез отчет, что не всё ангел, что с крыльями; и что даже не все ангелы-то — добры и чисты; и что «незримое», «духовное» и «бесплотное» (несомненно, реально существующее — и пытающееся активно влиять на людей) — далеко не всегда от Бога. Обнаружилось вдруг, что сам по себе акт признания наличия в мире не только материального, но и духовной невидимой реальности — ни от чего еще не спасает. Не очень белый Белый — с замороченной не правдивыми, намеренно белиберду несущими духами головой. Гнусненькая слащаво-болотистая попытка опившихся оккультизмом символистов смешать эрос и веру. Непорочная Дева, незаметно, по наветам сладеньких духов, массово низведенная духовидными пиитами в абсолютно полную противоположность — «Вечную Женственность». Блок — мистически изблудившийся до того, что Непорочную Деву сначала попытался низвести в Прекрасную Даму — а потом и вовсе (по мере своего логичного увязания в разбойном революционном соблазне) — в проститутку. Аскетичный мирской монах Соловьев — предпочетший заблаговременно умереть до всего этого безобразия — но тоже умудрявшийся впадать в какую-то странную модную прелесть, и в одержимом состоянии бегать за обманчивым, женообразным, нашептывающим соблазнительные посулы призраком по пустыне. Ну и больше всего потрясало конечно, что столь чувствительный, казалось бы, Блок — из-за всех этих сомнительных духовных связей, умудрился всех самых важных героев в своей жизни увидеть только со спины.

Казалось, еще до катастрофы октябрьского переворота, зло, пробуя силы, атаковало (как вирус в пробирке) души поэтов и писателей серебряного века — которые, вместо того, чтобы выработать противоядие и использовать шанс спасти страну — выплеснули на публику весь этот кошмарный свальный космический оккультный блуд.

— Не понимаю: зачем ты идешь на конфликт, подруга, — примирительным (особенно в виду запаха бутерброда с неизвестно где раздобытым шпротным паштетом) тоном вопрошала Аня, аккуратно (как будто внутри — не бутерброд, а что-то крайне хрупкое) своими красивыми выпуклыми перламутровыми продолговатыми ноготками разворачивая фольгу с запечатанным, словно по каким-то космическим технологиям, матерью завтраком — на большой переменке, в белом сортирном безлюдии — пользуясь тем, что весь табун ускакал вниз в тошнотный буфет. — Чего бы тебе не сдать Гарию хоть одну контрольную? Я ведь тоже в физике не рублю ничего… Но сдай, чего ты? Сложно что ли? Уж меньше тройки он все равно тебе не поставит, даже если ты учить ничего не будешь…

— Аня, а кому нужно это рабское лицемерие? Кого это сделает счастливее? Его? Меня? — взводилась Елена, которой казалось, что Аня специально старается ее позлить — и нарочно несет эту чушь, а на самом деле так думать не может. И уже сердилась на себя, что специально зашла в школу на переменке повидать подругу.

— Счастливее, пожалуй… — аппетитно зажевывала Анюта самый краешек хлеба — с видимым спазмом в горле сглатывая слюну и плотоядно посматривая на яблоко. — …счастливее, пожалуй, никого не сделает… — не выдержала, и отхватила прекрасными своими большими зубами половину бутерброда. И уже только чуть утолив голод, умиротворенно добавила: — Но шума, по крайней мере, не будет.

Безмолвно и напряженно борясь с унылыми, нелюбимыми, никчемными предметами в школе, Аня тем временем, по материнской традиции, собралась поступать в институт иностранных языков (шутила, что лингвистика, так же как и кровь, передается по материнской линии — отчим-то Анин как ни смешно, преподавал в институте физику) — и теперь, поступив на подготовительные курсы, зубрила по пятьдесят новых немецких слов каждый день.

— Об’ эр’ абэр ‘юбер ‘обэр аммергау… — как в бреду, с отчетливейшими твердыми приступами между звуками, и великолепным хох-дойчевским произношением, выдавала вдруг посреди разговора Анюта, когда они с Еленой под руку прогуливались после завтрака по коридору (новые порядки превратили казарменно-длинный узкий коридор с окнами слева, с вытертым шарканьем подошв мелким паркетом, в хоровод какой-то — «Не бегать — ходить только по кругу и парами!» — и вот, все усердно пытались сделать невозможное и вписать круг в прямоугольник. Круг становился колбасой — и на пять пар впереди них под ручку гуляли дежурные по надзору за этажом белокудрая Ленор Виссарионовна и белокудрая же, но с натуральными кудрями, историчка Любовь Васильевна — первая с подозрением, завернув на новую колбасу, на Елену посматривала — видимо, пытаясь припомнить, была ли она сегодня до этого на геометрии.) — Одэр’ абер ‘юбер нидэр’ аммергау… — дозубривала Аня — и у Елены начинало барабанить от чужих скороговорок в голове.