Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

И уж конечно высказать после этого Крутакову, какое вдруг щемящее, неожиданное чувство бездомности, в связи с приездом Юли, на нее нахлынуло (так, что даже все вещи в Юлиной квартире сразу как будто-то бы изменили выражение лиц — вернее, просто смотрели теперь не на них с Крутаковым, а на Юлю — как пёс, которого, во время отъезда хозяина, они бы выгуливали, и который бы к ним ластился как к родным, и к которому они бы уже даже успели привязаться и его полюбить — а вдруг приезжает хозяин — и пёс, хоть и ластится к ним по-прежнему, а все-таки быстро дает понять, что в доме они только гости) — было бы абсолютно невозможно.

И какое-то особое, оскорбительно-болезненное впечатление произвела эта — положа-то на сердце руку, аляповатая — цветущая ветка, копируемая Юлей, и с чудовищной быстротой и вонью грунтуемая Юлей стена.

Крутаков, все еще сердясь почему-то на Елену не весть за что, говорил что-то про то, что придется ему «брррать тачку» чтобы перевозить все свое «книжное барррахло» обратно к родителям.

А Елена идя рядом с ним, и все время оступаясь с выбоин бордюра (так что Крутаков, отвратительно высмеивая ее, вытягивал ее за рукав из кювета), обиженно пыталась разгадать, что за странный взводной курок в нем срабатывает — уже не первый раз — что чем больше она ему доверяет, чем больше чувствует себя с ним по-дружески расслабленно и накоротке, чем больше перестает его стесняться (чего, несомненно, требовал хотя бы завышенный уровень художественных критериев, выдвигаемый им в их игре в рассказы) — тем сильнее и необъяснимее он вдруг на нее злится.

— Голубушка, да ты что ж старрриков-то обиррраешь?! Совесть-то имей! — сорвался на нее Крутаков, как будто только и ждал повода, уже доведя ее до метро — как только Елена похвасталась присланными из Брюсселя иноязыкими Библиями. — Это ж тебе не скатерррть-самобррранка! Да они ж тебе на свои деньги там все это покупали — в дррругих издательствах! Ты, что, себе пррредставляешь, что там какое-то шикарррное богатое огррромное издательтство, типа «Московского рррабочего» или «Молодой гварррдии»? Да там в этом издательстве «Жизнь с Богом» сидят два с половиной старрреньких альтррруиста-эмигррранта в Брррюсселе в полуторрра бедных комнатках, печатают рррелигиозные книжечки по-ррруски — специально чтобы в Ррроссию нелегально завозить — пррросто потому что здесь выжженная коммунистами пустыня в этом смысле. Конечно, рррастрррогались до слёз, небось, что какая-то юная идиотка из Москвы им пишет — и побежали иностррранные Библии для тебя скупать по всем Брррюссельским книжным магазинам!

И больше всего насмехался Крутакова над тем фактом, что оба письма с просьбой прислать иноязыкие Библии (как, впрочем, и первое — с запросом на Библию русскую) Елена написала в Брюссельское издательство «Жизнь с Богом» зачем-то не на русском, а на немецком — причем, действительно, наивно полагая, что издательство огромно, что в нем миллион человек — и втайне надеясь, что не выйдет конфуза, и никто не заметит ее жадности.

— Да-а-арррагуша: они по-ррруски лучше тебя говорррят — они же эмигррранты старрринной волны — зачем им твой немецкий?! — насмешничал Крутаков.

Надвигающаяся, как пустой громыхающий военный холодный товарняк, школа портила настроение еще больше. Отвратительное, оскорбительное, бессмысленное, вредоносное рабство. «Сожрать еще почти год жизни собираются, сволочи!» — с мучением думала Елена. И как только живо представила себе весь языческий обряд «первого сентября» (военизированная «линейка» с гнусными командами «напра-нале» в мегафон на спортивной площадке позади школы, марш строем, жуткая оглушающая бравурная музыка в динамиках, массовые жертвоприношения охапок цветов сначала гипсовому идолищу Ленина — сразу напротив входа в вестибюль — а потом — самым нелюбимым скандальным учителям — лицемерно задобрить, по наущению родителей, чтоб двоек не ставили, — и больше всех дорогих цветастых веников достанется конечно же стервозине Ленор Виссарионовне на шпильках со штрипками), Елена быстро сказала себе: «Лучше я стану дворником — чем еще раз ор этой дуры-полковничихи услышу!» — и в школу первого сентября не пошла, неопределенно заявив Анастасии Савельевне, что проболеет «немножко» — между тем уже затравленно (даже уже и от всех этих образов ощутив рвотный коловрат в солнечном сплетении) думая, как бы устроить так, чтобы не являться в ненавистную камору вовсе, и чтобы сдавать всю эту ненужную фигомотину экстерном, перед университетом.

Вечером, впрочем, позвонили, один за другой, Дьюрька и Аня. Аня, как всегда изображая легкую близорукость во всем, что казалось неуставных безобразий, вежливо (но все-таки добавив щепотку скептицизма в голос — чтобы уж не казаться самой себе идиоткой), осведомилась:

— Ну? Как твое здоровье, подруга?

Дьюрька же, без всяких обиняков, румяным жизнерадостным голосом заорал в трубку:

— Вылезай из окопа!

Дальше, впрочем, у обоих друзей реплика совпала дословно:

— Тут такое происходит!

Происходило же следующее: «сверху» школьному начальству приказали включаться в перестройку шахтерскими темпами — и немедленно предъявить демократизацию на-гора. В качестве затравки были установлены загадочные и обворожительно звучавшие «Два Прочерка» — которые, в порядке перестроечного эксперимента, учащимся дозволялось иметь в аттестате: можно было выбрать самые гнусные и нежеланные уроки — и влепить эти прочерки, как заглушку, на морды любезным преподавателям.

То, что появляется хотя бы подобие некоего выбора — и то, что теперь им предоставлено право как бы самим расставлять оценки учителям — и особо отличившихся училок вычеркивать из своей жизни за безмозглое поведение — несколько примирило Елену с существованием школы. Скоропостижная затяжная болезнь была тут же отменена, и на следующий же день она заявилась в школу — составлять собственное расписание.

Соблазнительно, конечно же, очень соблазнительно было бы сразу же заявить, что отныне не будет в ее жизни больше ни кусочка Ленор Виссарионовны — и как козырями покрыть прочерками ведомые, вернее — изводимые ею — и алгебру и геометрию. Но тогда оба драгоценных прочерка приходились на физиономию всего-то лишь одной-единственной полковничихи — а это уж было как-то больно жирно. К тому же, выпирал тогда из кармана жизни ужасный, ненужный, как старый разоренный завод, забитый железяками и электродами — под лысым кумполом: урок физики. Можно было конечно оставить в персональном расписании геометрию — задачки по которой всегда решались как-то с полпинка, ни времени ни сил не требовали, а легко чувствовались всегда каким-то внутренним пространством. А алгебру — с занудными формулами, которыми как будто нарочно старались забить все поры душ и мозгов старшеклассникам — выкорчевать сразу и под корень. Но тогда — с геометрией — опять выпирала, как ножницы, из кармана парикмахера, Ленор с белокурым шиньоном.