Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Эх, свозила бы ты его в Москву, к врачу, Кирьяновна! — вздыхала Анастасия Савельевна, столкнувшись с ней, к вечеру ближе, после очередной бури, у колодца — волшебного, с ведром на цепи, которое нужно было бросать, как невод в раскрытую дверцу интереснейшего острокрышего двускатого деревянного домика из посеревших досок. Внутри пахло холодом и чистой водой — и гулко огогокалось, если привстать на скользкую деревянную лавку и засунуть голову — да и материя, из которой колодец изнутри был сделан, казалось, давно уже пережила метаморфозу вещества, субстанции, перешла в какое-то совершенно новое, неведомое, неназываемое качество: не то брёвна, не то морские булыжники — а меж ними — малахит мха.

— И тоооо правда… — тянула Кирьяновна, с абсолютно остекленевшими глазами — так что понятно было, что никуда она, конечно, Архипыча не повезет — а неизменный, извечный, как само Ужарово, спектакль регулярно будет развлекать деревню и впредь.

Известно про Архипыча было, что и в трезвом виде был он хулиган.

Нюша-молочница, розовая мелколицая женщина, всегда подвязывавшая лицо чистой белой косынкой, единственная обладательница коровы в Ужарово, держала холодильный колодец — ровно на полпути от Кирьяновниной избы к своей. В этот старый, не очень глубокий, проросший куриной слепотой по донцу колодец Нюша на рассвете, сразу после дойки, приносила ведро парного молока — спускалась по деревянной лесенке, и разливала по разноцветным битончикам — которые желающие купить — на честное слово — свежего молока расставляли там (а некоторые ловко спускали и на веревочках), еще вечером, под крышечками. Разлив молоко по битонам, Нюша прикрывала колодец сверху досками — чтоб защитить от зноя. И так ярко сейчас вспомнилось, как Анастасия Савельевна, взяв с собой Елену (целое приключение — отодвигать доски, и, стоя на краю колодца, следить, как мать спускается вниз по лесенке), залезла в колодец — и, сняв на секундочку крышку, примотанную с одного края бечевкой, проверяет, успела ли Нюша налить молоко — и таким синим кажется сверху, с края лужайки, молоко в тени, в битончике, в глубине колодца. Расплата же происходила позже. И вот, как-то, после того, как Кирьяновна, из-за ерунды повздорила с толстой Шурой с другого края деревни, Шура приходя часов в девять утра к ледяному колодцу и спускаясь за своим битоном, и прикладываясь, для пробы, к молоку губами, стала раз за разом обнаруживать, что молоко-то у нее — уже скисшее. При этом все остальные деревенские — и даже Анастасия Савельевна, покупавшая молоко, чтобы делать Елене ряженку, — свои порции продолжали нахваливать. Нюша всякие обвинения в нечистоплотности возмущенно отметала. И оскорбилась за свою честь, и за честь своей коровы, настолько, что подговорила мужа тайком, спрятавшись за сараем неподалеку, проследить — нет ли какой каверзы.

Через два дня выяснилась правда — над которой хохотало потом все Ужарово: Архипыч, спозаранку, пускал в Шурин битон с молоком лягушку — которую, прыгая, как сумасшедший, по мокрой от росы траве, отлавливал перед этим на поляне.

Ужаровский заводной механизм сейчас, при упоминании имени Архипыча, вмиг проиграл все свои зрелища, прыжки и трели.

— Не может быть! — ахнула Елена. — От чего же он умер?

— От старости наверное, — поджала губы Анастасия Савельевна. — Мне Нюша со станции позвонила. — Анастасия Савельевна вдруг рассмеялась: — Ты не представляешь, что этот старый идиот под конец жизни выкинул! Когда его в больницу в Коврово оформили, он, представляешь — и вправду потребовал, чтобы его в мужское отделение положили! Скандал был на всю больницу!

— А в какое же еще-то отделение? — расхохоталась Елена.

— Как? Ты не знаешь? — Анастасия Савельевна говорила то ли правда удивленным — то ли предвкушающим хохму тоном. — Архипыч же — женщина!

— Мам, да ты разыгрываешь меня?! — Елена, поперхнувшись ржаным сухарем, который успела уже обмакнуть в подсолнечное масло и посыпать солью, ожидала теперь всего чего угодно — что и Архипыч на самом деле не умер — а что все это какая-то шутка.

— Ленк, да ты, что — правда не догадывалась никогда, что ли?! — смеялась Анастасия Савельевна. — Я тебе раньше-то не говорила, потому что ты маленькая была. А потом — уж думала — ты сама догадываешься про него, но неприлично такие вещи обсуждать…

— Мам, какие вещи?! Ты разыгрываешь меня?

— Ленка, не падай только: Архипыч по паспорту — Пелагея Архиповна Пирогова.

— Мама, я тебе не верю! — в голос уже хохотала Елена. — Он же муж Кирьяновны! У них же даже дети взрослые!

— Сыновья эти — от первого брака Кирьяновны. А Архипыч… Как мне в деревне рассказывали — появился после войны, когда Кирьяновнин настоящий муж ушел на фронт и не вернулся. Ну и вот… Как мне Нюша деревенская рассказывала: мужиков, говорит, мало было после войны, всех поубивало. А у Кирьяновны-то, после гибели мужа, заскок, похоже, ум за разум, случился — вот она и стала вместо парня с девкой гулять. И вот она Архипыча-то домой привела и своей матери говорит: это Пашенька, Павел Архипыч, я его люблю, он будет жить со мной. А на самом-то деле, никакой это не Пашенька, а Палашенька…

— А как же он… Она… Как же ее хоронить будут?! Что же на могиле напишут?!

— По паспорту, наверное… — вздохнула Анастасия Савельевна. — Короче говоря: съездишь со мной в Ужарово завтра?

— Не поеду ни за что… Маааа… Ну ты же знаешь: я ненавижу похороны — тем более чужие…

— Тьфу ты, Ленка, типун тебе на язык! — рассердилась Анастасия Савельевна и ушла к себе в комнату.

В красках рассказав драму Архипыча Крутакову (пока медлительно чапали вдоль реки, по Кропоткинской набережной, по лилово-конопатому асфальту, под так и не решившимся на грозу легчайшим минутным грибным дождем — непонятно уж какие-такие грибы в Москве надеявшимся вырастить), Елена, безусловно, заработала себе очков в азартной рассказнической игре; свинство, однако, заключалось в том, что с каждым шагом вперед Крутаков жульнически отодвигал и планку «финиш» — так что никакого финиша фактически и не было — и чем лучше Елене удавалось вырисовывать внутренние картинки в словах — тем больше придирок рождалось в обросшей Крутаковской башке, которою он, блестя смоляным отливом локонов, размахивал, как дуралей, изображая, что стряхивает капли дождя.

Кропление было настолько солнечным и теплым, что даже бежать не хотелось: лень было даже изображать обычную игру в салочки с дождем. Липкое солнце в лужах — прилипающее даже к падающим каплям — немедленно же их зажигало сиянием, отчего казалось, что летят они снова вверх.

— Ррразнообррразь эпитеты, говорррю же тебе, — весело придирался Крутаков. — Что ты, пррраво слово, прррицепишься к любимым словечкам — и всюду их пихаешь?! Вот, гррробина, а! — застонал он тут же (пока Елена еще не успела выразить возмущения) — взглянув через реку на почерневший, как дурной зуб, Дом на Набережной. — Видеть не могу! Снести, взорррвать, всё что угодно — но невозможно же, чтобы этот памятник ночным арррестам и воррронка́ м здесь торрррчал!