Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

А когда Елена отрывала взор от антикварных теней и переносила вверх — то над каждой из ламп, на побелке — нет, как будто даже чуть не долетая до физической плоскости, чуть как бы в отрыве от нее, из-за яркого прямобойного света дрожали аккуратно скомканные, объемные, сияюще-белоснежные клочки невидимых бумаг — сгустки света — и каждый сгиб воздушной этой бумаги выделялся так рельефно, так ощутимо.

«Как странно, Господи — я ведь совсем не люблю драгоценностей, — подумала Елена. — Ни в кино, ни в витринах — не занимают вот ни на миг! Даже пошлые сверкающие комиссионные брюллики в ушах Ладиной матери вызывают скорее к ней жалость. И уж никогда б я не согласилась носить, как мать, моя собственная мать, на руках даже не такие уж и дорогие, но яркие перстеньки, перепавшие ей в наследство от Матильды. Но вот эти складки мятого света сейчас над головой, эта невидимая светящаяся бумага — почему-то наполняют всю душу звоном. Господи, какие земные драгоценности могут быть дороже?»

— Невозможно же так ррра-а-аботать! — возмутился вдруг Крутаков, обернувшись на нее — но весело уже как-то, не сердито, как днем. — Пррра-а-аваливай! Невозможно концентррриррроваться, когда кто-то кррроме меня в комнате! Пошли, я тебя пррра-а-аважу…

И опять, уже на узкой, вызывающей (из-за мелкого, чуть мерцающего света редких, чуть покачивающихся котелковых фонарных плафонов на проводах) какое-то марсианское, нереальное ощущение, улице, Елене ровно на секунду почудилось, что Крутаков даже немного и рад, что выкрала она его опять из загадочного и мучительного — но, видимо, и блаженнейшего омута перьевой ручки и бумаги.

Вместо избитой дорожки, Крутаков резко вдруг завернул в арку (до смешного вонючую — несмотря на весь свой завлекательный, старинный вид) — и, зажав нос, бегом пробежал наискосок мокрый внутренний дворик — между двух коричневатых, клубком свернувшихся на ночь, домов. Убедившись, что Елена с восторгом, предвидя новое приключение, бежит за ним, Крутаков свернул налево и, уже за углом, прислонившись к оштукатуренной стене, случайно дернул за чересчур низко висевшую со второго этажа ржавую пожарную лестницу — нижняя часть лестницы рухнула вниз, обсыпав и его, и подбежавшую уже к нему Елену железной трухой. Мотая черной шевелюрой своей, с озорными разгоревшимися глазами, Крутаков в два счета перемахнул через старую черно-красную кирпичную раздолбанную стену в человеческий рост — с округлой выбоиной вверху (как будто пробитой кроссовками всех остальных, через нее перемахивавших) — и свесился, уже с той стороны стены, снисходительно глазея, как Елена, жалко карабкаясь и соскрябывая себе о битые шершавые кирпичи ладони, пытается воспроизвести его подвиг. Не выдержав зрелища, Крутаков, нагло посмеиваясь, как последняя сволочь, легко перемахнул обратно.

— Все очень прррросто — вон видишь кирррпич спрррава выпирррает — рррраз шаг — а вот здесь посррредине рррытвинка есть — два — а тррретьим шагом — вот так рррукой перрреносишь центррр тяжести — тррри — и наступаешь мыском в верррхнюю выбоину! — Крутаков, еще раз блистательно на феноменальной скорости повторив трюк — уже опять наглейше стоял вверху, на ребре стены — и Елена шлепнулась со всего маху со стены, как куль, на шаге втором с половиной — на мокрую землю.

И Крутаков опять перепрыгивал к ней, и подсаживал ее вверх, и терпеливо ждал, пока она, извозившись вся с головы до ног, как кочегар, не умея как следует подтягиваться на руках, вскарабкается.

Уровень земли, за стеной, в смежном дворе, неожиданно оказался гораздо выше, чем в предыдущем — так что там стена едва доходила по пояс — к огромному облегчению Елены, боявшейся, что спрыгивать с той стороны потребуется с такими же исхищрениями.

— Не наступи только: спрррава, вон — пррровод электрррический оборррванный лежит, — быстро командовал Крутаков, уворачиваясь от хлестких, черных, свежих, влажных еще от грозы, мажущих по лицу гроздьями листьев американских кленов, и ведя ее еще через один проходной двор, где крыльцо одной из квартир было замечательным — раздолбанная личная каменная лестница в углу подходила прямо к входной двери.

А когда перебрались через простенький уже, обычный, металлический заборчик, в одном из следующих двориков, и оказались на большой довольно, пустой заасфальтированной площадке, Крутаков вдруг что-то быстро проверив во внутреннем кармане куртки, тихо сказал:

— Только не оррри здесь особенно… Чуть потише…

— А что это? — заинтригованно разглядывая огороженное забором здание, переспросила Елена.

Здание — во дворе которого они оказались — было похоже то ли на школу, то ли на закрытый почтовый ящик.

— А это ментурррра! — невозмутимо поведал Крутаков — и переложил какие-то свернутые бумажки из кармана куртки в карман джинсов, напялив на них пониже черную майку.

— Сдурел совсем, Женька?! — хохотала Елена.

— Ну да, эмвэдэшный институт спецсррредств. Не волнуйся — у них вохрррры только с той сторрроны — а они всегда спят или пьянствуют, — приговаривал Крутаков, ведя ее к противоположному краю заборчика. Через который, ну право же, уже вовсе легко и невесомо за секунду было перемахнуть вместе наружу.

Списав всё на жару, на лето, Анастасия Савельевна почти даже уже и не скандалила, когда Елена забывала ей позвонить и предупредить, что вернется совсем поздно — и картинные охи на утро «я все глаза проглядела, сидела на кухне тебя ждала, волновалась, а ты…» — не срабатывали: Елена-то, по молодецкому храпу ночью, встретившему ее дома, прекрасно знала, что мать просто-напросто опрометчиво заснула — и не заметила, во сколько именно дочь пришла.

Что за таинственные у дочери непоименованные друзья, с которыми она ночи напролет разгуливает — Анастасия Савельевна (видя, что дочь счастлива и спокойна) опять же, прикрывшись сама же от своего любопытства летом, как ширмой, не спрашивала — боясь нарушить хрупкое между ними каникульное перемирие.

И только изредка, поджав губы, Анастасия Савельевна сетовала, что Елена не ездит с ней в Ужарово.

А тут вдруг пришла в полдень на кухню да и выпалила:

— Архипыч умер. Съезди со мной на похороны в Ужарово, а?

Мужичок с хилой грудью («чахотошный», — говаривала всегда Анастасия Савельевна — хотя никакой чахотки у него не было), вечно кашляющий и сплевывающий харкоту так, что было слышно на все Ужарово, вечно носящий гимнастерку или темно-голубую косоворотку, которая велика ему была на два размера — тщедушный узенький маленький мужичок с ярко-голубыми близкопосаженными и так-то небольшими глазками, которые в добавок еще и всегда застила нетверезая слеза, короче, горький, запойный пьяница Архипыч был мужем деревенской Кирьяновны.