Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Эмма, это совсем не обязательно… — зашептала Елена, видя, что Эмма нервничает как на экзамене.

Эмма неловко и быстро достала из кармана десять копеек и, звякнув (из-за звяка сделав такое лицо, как будто она — пес, в ужасе прижавший к голове уши), монетку кинула.

Заслышав удивительное, загадочное и торжественное пение на латыни (все встали, и красиво и ладно запели в один голос), Эмма встала, и простояла с серьезным лицом — даже когда все уже сели.

И удивительным чистым звоном звенели где-то в алтаре дети колокольцами.

А внырнуть внутрь действа все равно все никак не удавалось.

На выходе из костела Елена взглянула на дощечку с годом строительства храма — и так гулко, явственно (с кратким, многозначительным «Именно!») услышала в лабиринтах памяти, как Склеп переводил с латыни:

— Лето. Именно! Господне.

Расставшись с Эммой у Кировской, Елена отправилась обратно по бульварам.

Небо не просто «испортилось» (как заметила, перед тем как спуститься в метро Эмма), а клубисто набухло, и, хотя, на Сретенском еще судорожно мелькали (на бешеной скорости) нереально ярко-голубые просветы между многоэтажными, глубокими, слоёными, взбитыми как торт наполеон вместе со всей своей начинкой, облаками (в глубине голубого экрана которых проплывали странно-отстраненные, шизофреничено не имеющие к назревающей буре никакого отношения, благостные статуэтки неизвестных деятелей человечества, не без шика вылепленные из белого газового материала), когда Елена перебежала на Рождественский — всё уже застила огромная туча фиолетового шоколада. Небо над Пушкинской, как хорошо было видно отсюда, с горки, уже дергалось одним черно-лиловым штрихом дождя.

Влажный разряженный воздух пах счастьем.

Унюхав, что сейчас — еще несколько минут — и небо рухнет — Елена рискнула забежать вновь к Крутакову.

К ее удивлению, дверь так и не была заперта — а была только прикрыта, как она ее и оставила. Крутаков, не слыша ее, сидел и строчил за столом, быстро-быстро водя своей точёной кистью с узким запястьем — но не карандашом уже, а перьевой. «Начисто!» — с замиранием сердца подумала Елена. Клюв перьевой ручки двигался с еще большей, тройной скоростью — и, казалось, быстро и жадно склевывал накрошенные Крутаковым крошки с листа. Лицо Крутакова чуть застил упавший справа локон.

Не выдержав нахлынувшего приступа шалости и любопытства, Елена, вопреки своему кодексу деликатности, воспользовавшись Крутаковским аутическим отсутствием внимания, подошла к столу вплотную, встала у Крутакова за плечом — заглянув в рукопись — и вытаращила глаза: Крутаков уписывал линейку не русскими буквами, а каким-то кодом — невиданными буквицами. «Что это? Что за шрифт, что за алфавит? Финикийский, эстрангела, клинопись — всё вперемешку — я такого языка не видела даже в Аниных задачниках по лингвистике!» — быстро подумала Елена. И тут же, невольно, сломав всю конспирацию — ахнула: «Не может быть! Эти ведь буквицы точно как в моем давнишнем сне про Крутакова, когда мы во сне целовались!»

Крутаков поднял глаза:

— Пррроваливай отсюда! — и одновременно автоматическим каким-то быстрым ловким жестом, сверкнув бумагой в воздухе, как крылом дельтаплана, опрокинул верхний лист рукописи обратной стороной, закрыв стопку предыдущих и прижав сверху, как пресс-папье, тяжелой перьевой ручкой. — Чего пррриперррлась опять?! Договаррривались же, что ты…

Крутаков взглянул на распахнутое окно — кажется, пытаясь определить который час.

В комнате разом потемнело, в виноградных тонах — как темнело, когда Анастасия Савельевна развешивала у себя на маленьком балкончике влажное выстиранное постельное белье, загородив весь белый свет.

В прихожей, из-за порыва сквозняка из кухни, с внятным звуком встал на крыло Юлин зонт, до этого кротко валявшийся в углу на паркете.

Крутаков, мотнув башкой, отбросив волосы с лица, поднял на нее еще раз глаза — от его ругани Елена как-то совсем растерялась, — еще раз взглянул в окно, вздохнул глубоко грозовой воздух — и вдруг рассмеялся, и с выражением школьника, который решил не делать урок, вдруг вскочил:

— Пошли, только скорррее… Я вчеррра только обнаррружил… А то каааак ливанёт сейчас…

На техническом, самом верхнем этаже Юлиного подъезда, в потолке был квадратный люк.

— Не заперррто! Задвижка только задвинута! — с ребячливым восторгом в глазах быстро сообщил Крутаков, берясь рукой за узкую железную вертикальную лестницу, с кручеными ступеньками, приваренную к краям люка. — Я вчеррра обнаррружил соверрршенно случайно! На звезды ночью смотрррел! — смеялся Крутаков с обычной своей, игривой какой-то самоиронией, к счастью Елены, уже позабыв, что намеревался на нее ругаться. — Лезь вперрред — я тебя снизу подстррраховывать буду.

Елена добралась вверх по неудобным (перекрученная, перегибавшая подошву железяка) ступенькам, — вскрыла люк, отодвинув неожиданно легко поддавшуюся задвижку, заглянула вверх, внутрь — в черный колодец — взглянула опять вниз, и коротко сообщила зыркавшему снизу на нее из пыльной полутьмы, взлезшему на нижние ступеньки Крутакову:

— Ни за что…

— Да не бойся, я вчера уже лазил, говорррю же! — Крутаков, невозмутимо поднимался вслед за ней — не допуская, кажется, и мысли, что она струсит. — Ну хочешь — вот, каа-а-аррра-а-абок спичек возьми? Долезешь аккуррратно — там метррра два всего, и когда уткнешься башкой в люк — пррросто открррой его вверррх ррруками — он вообще не заперррт. Ни за какие только прррровода по сторрронам не хватайся…

— Ни за что! Лезь первым. Я боюсь.

— Нет уж, внизу я тебя не оставлю по лестнице лезть, — хохотал Крутаков. — Я пррррекрррасно знаю, какие у тебя с лестницами напррряженные отношения. Лезь, перрррвой. Если грррохнешься — то я, по крррайней меррре, подхвачу тебя.

Елена всунула голову в жуткий, клаустрофобично жмущий в плечах, вертикальный черный коридор — и вынырнула вниз опять:

— Ни за что, Женька.

Крутаков, тихо хохоча, слез с лестницы, дал ей спрыгнуть на лестничную площадку, и быстро взобрался вверх — исчезнув в лазе.

Раздалось его веселое ворчание. И еще через секунду фиолетовым квадратом хлынул свет. А через миг — когда Крутаков заслонил собой верхний люк — вверху раздался хлопающий сполох сотни крыльев. Когда Елена долезла, вверх по колодезно узкой лестнице, Крутаков, сидя на корточках, ждал в приземистой маленькой квадратной будке.

— Ни шагу от меня! — с уморной строгостью предупредил Крутаков — и, распрямившись, шагнул наружу на крышу.

Мокрый грозовой воздух шибал в нос как газировка. Крутаков застыл на крошечной горизонтальной площадке — впереди, по краю крыши, где жесть кровли была как будто кем-то тщательно и долго жевана, шел низенький, по колено, в трех местах не понятно кем проваленный, заборчик. Черно́, штрихованно, от неба и до земли, было уже не только над Пушкинской, но и со стороны Кремля, и со стороны Котельнической. Над Каланчёвкой — когда Елена обернулась и привстав на цыпочках заглянула через двухскатую крышу и заграждавший ей задний обзор продолговатый каменный параллелепипед трубы — оставался последний — выглядящий ярко-светлым — в действительности пасмурно шоколадный — проблеск. Город отсюда, сверху, с набухшим грозой небом над ручными крышами, смотрелся как старая боевая карта с нанесенными жирными темными чернильными стрелками видами наступающих армий. Листы кровли на скате крыши, вертикально простеганные, как полозья, были темно-лиловы от грозового отлива воздуха. Будка, из которой они только что вылезли, равномерно врастала позади в кровлю — и казалась какой-то суфлерской. А обезумевшая стая вспугнутых ими голубей на сверхзвуковой скорости выделывала феноменально сложные фигуры — выделывала слаженно, как будто какие-то заводилы внутри стаи незримо раздавали аккуратнейшие команды в воздухе — и вот вместо фронта разрозненных крыл — в меркло-фиолетовой акватории вдруг вырастало единое, объемное, синхронно вытесанное голубиное небесное изваяние — плещущее, темно-лиловое, движущееся, переливающееся радостно-белесыми подкрыльями, видоизменяющееся, но ни на секунду не теряющее синхрона.