Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Вдруг, где-то над Котельнической, сверху донизу полоснуло: ртутно-золочёная кракелюра, как гигантская морщина, расколола чело неба, мгновенно состарив его — как искусственно имитировали старину, подделывая трещины на картинах, в одном из альбомов, оставшемся лежать внизу, в Юлиной комнате.

Чуть с задержкой — и уже без всяких художественных причуд, с домашним удобством — на одну из соседних крыш — в Колокольниковом, кажется, переулке — рухнул комод — и по мере того, как выпадали, при мерных переворотах, из невидимого этого комода ящики — из каждого из них с грохотом раскатывались по кровлям вокруг бильярдные шары.

Голубиное стадо заметалось в воздухе в направлении суфлерской будки — вход в которую Елена с Крутаковым им загораживали. Самые лихие летели с испугу на бреющем, прямо в лицо — так что казалось: сейчас врежутся в прическу или в лоб — но в самую последнюю тысячную секунды брали чуть вверх — и ровно, с гладчайшей, филигранной, непогрешимой точностью, промахивали в миллиметре над головой, — а когда летели обратно — выравнивали крылья так идеально, и двигались на такой дикой реактивной скорости — на совершенно непонятном лётном законе — что казались абсолютно плоскими балансирующими дисками пластиковых детских летающих тарелок, которые зашвырнул Крутаков или она сама.

В восторге от этой голубиной жиги, Елена, раскинув руки ладонями кверху, шагнула к краю, к самому бордюру, так что Крутаков испуганно поймал ее за шкирцы майки.

— Если они случайно, по какой-то небесной причуде, выбрали твои ладони как посадочную полосу — даже если крыша вокруг горит — терпи, сгори — но не делай из ладоней капканов! Вот что Склеп думал! — вскидывала она вверх, вслед за ринувшейся на очередной круг стаей, слова.

— Чего-чего? — не сразу понял Крутаков, оттаскивая ее от края и запихивая ее в суфлерское укрытие.

— Ну, ты спрашивал меня: о чем конкретно Склеп думал тогда, на скамейке, на Сретенском бульваре — вот я сейчас вдруг поняла! — серьезно, завороженно, почти не видя Крутакова перед собой, как будто взглядом все еще летала с голубями, выговорила Елена, присаживаясь рядом с Крутаковым на корточки в широкой части раструба будки. И еще минут с пять (хотя шваркали уже вовсю по небу вспышки — и Крутаков торопил ее спускаться вниз, говоря, что «нечего здесь с шаррровыми молниями игрррать») они оба смотрели, как голуби сперва вымостили собой — в тон затемненной грозой кровли — местечко перед входом в будку, а потом, взвесив, видимо, в уме: что страшнее — гроза — или какие-то двое двуногих на корточках — выстроившись, как гномы, в нетерпеливую толкучую очередь, и, сыграв в милую игру (как будто их с Крутаковым не видя), начали по двое, по трое, а потом уже и по пятеро, увалисто толкаясь бочка́ми, внутрь, под кров, мимо них, упихиваться — и рассаживаться — молча, без гука, вспархивая — по деревянным планочкам вдоль крыши будки.

Когда они вернулись в Юлину комнату, крупными каплями, уже вовсю кипевшими на жестянке карниза, казалось, сейчас выбьет даже распахнутые стекла.

А Крутаков уже не отставал от нее с требованиями записывать все, что она «пррридумывает».

— Да ничего я не придумываю! — возмущалась Елена. — Я просто что-то слышу или вижу — и живу в этом.

— Дурррында! Ну обидно же будет, если ты все рррастеррряешь и забудешь! Записывай хотя бы свои лестничные скоррроговорррки — записывай хотя бы пррросто для сохррранности! Чтоб не забыть!

— Уверяю тебя, Женечка: внутри меня это всё как раз в максимальной сохранности! — смеялась Елена. — Я не в состоянии забыть ничего важного. Всё, что я в состоянии забыть — не имеет в жизни ну ровно никакого значения! Ну всякие там года битв, имена неинтересных мне людей, формулы, цифры, и прочая ерунда — я вообще всю эту фигню сразу позволяю себе забывать — чтоб не засорять мозги. А вот все важное — всегда в полной сохранности!

— Нааахалка… — не без удовольствия хумкал Евгений, но не сдавался. — Да-а-аррра-а-агуша, ты пррросто-напррросто еще не понимаешь одну вещь — смысл надо аррртикулиррровать! Смысл нельзя консерррвиррровать внутррри! Иначе смысл начинает поррртиться! Смысл — это то, что по опррределению надо выррражать!

— Женечка, у меня в этом смысле совсем нет писательского тщеславия, гордыни — более того — есть жадность и собственничество: мне не хочется никому отдавать того, в чем мне самой приятно обитать. Я самодостаточна в этом.

— Горррдыня тут соверрршенно ни прррри чем! — хохотал Крутаков. — Ты пррросто соверрршенно не понимаешь писательского механизма. Записывать на бумагу — видишь ли — это ведь эдакий обоюдоострррый пррроцесс: как только ты касаешься перрром бумаги — что-то такое включается — верррнее, ты как будто включаешься во что-то такое, что делает этот пррроцесс объемным и непррредсказуемым для тебя же самого. Ха-а-аррра-а-ашо: не хочешь записанного никому показывать — прррекрррасно — мне это тоже очень близко — но записывай сама для себя по крррайней меррре!

Елена уже изготовилась было выдвинуть ультиматум — что, мол, хорошо, она начнет записывать что-то на бумагу — но только если Крутаков позволит ей прочитать свои тексты — но потом сообразила, что разобрать ни единой буквы в них, из-за шифра, все равно не сможет — и стала уже прикидывать, как бы поточнее словесно обставить торг — но тут вдруг из кухни раздались выстрелы.

— Чайник! — взвыл Крутаков. И рванул спасать отстреливавшийся накипью от неизвестных нападающих выкипевший железный чайник (свистящую дульку от которого Юлины друзья еще весною украли на сувенир).

Ночью, упившись чаем с гарью, зажевывая гарь упоительно липкими горячими булками, принесенными Крутаковым из пекарни, Елена валялась, пузом кверху, на диване, разглядывая нелогично раскрашенную грязную лепнину на бордюрах потолка (абрикосы были синеватыми, а виноград наоборот каким-то абрикосовым — и поэтому Елена совсем не была уверена, не приложила ли к этой колористике руку Юля, в мгновения творческого отчаяния), изредка посматривая на черную спину Крутакова, молча изнывавшего, за письменным столом, от каких-то нерешаемых, самому себе поставленных, запредельно сложных задач.

На смешно искажавшей и скруглявшей все пыльные углы (так, что громадная Юлина комната враз становилась меньше) старой люстре (медный круг, чуть накрененный, в самом центре потолка), зажженной Крутаковым, не было плафонов — и из трех крошечных лампочек живы были только две — зато эти отражались, в гигантских своих тенях, справа, во всю стену, как канделябры — даже узенькие пластиковые крепления для ламп вызывали — в тенях — полную иллюзию подсвечников — и даже сбитый с прямой горизонтали круг смотрелся как жирандоль.