Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ужас какой, — угрюмо охнул Влахернский, косолапо скользя и опасливо перебираясь подальше от козырька здания, чтоб не пришибло сосулькой.

— Зато представьте себя, как этот кромешный стыд помогал потом избавляться навсегда от грехов! — подсмеивалась Татьяна. — А вы знаете, что…

Анастасия Савельевна дома, тем временем, действительно словно белены обожралась: не проходило и четверти часа, чтобы она не пыталась вызвать Елену на скандал — причем, чем более мирно Елена на взбесившиеся выкрики Анастасии Савельевны реагировала, тем с большим ошалением Анастасия Савельевна вновь и вновь пыталась ее спровоцировать:

— Ну что ты всё ходишь тут со своей юродивой богомольной улыбочкой, а? Чему ты радуешься?! — с какой-то прямо-таки изумлявшей Елену злобенью кричала вдруг, ни с того ни с сего, Анастасия Савельевна, выбегая из кухни, заслышав, что Елена вошла в дверь.

— Бесы ее крутят, — спокойно и кратко пояснял на исповеди батюшка Антоний, когда Елена ему тихонько жаловалась и спрашивала совета, что делать. — Надо ее в церковь вести. Но не насильно, ни в коем случае. Молитесь, молитесь за нее…

Вообще, стала вдруг Анастасия Савельевна капризной, как дитя — то кричала, скандалила, а то вдруг могла разреветься — то вдруг устраивала какие-то позорнейшие истеричные домашние спектакли. С криками носилась по квартире, вспоминала всю свою «несчастную» жизнь — в которой, по версии спектакля, повинна почему-то оказывалась Елена. И какую-то особенно нелепую и комичную роль в этих Анастасии-Савельевниных истеричных репликах, играл почему-то «веник», к которому, де, Елена «сто лет не притрагивалась» (хотя и сама Анастасия Савельевна, как прекрасно знала Елена, не слишком уже и могла вспомнить, в какой угол она этот веник много месяцев назад зашвырнула, с глаз долой).

Елена же (и это, пожалуй, было одним из самых изумительных, ощутимейших, последствий крещения — ярким действием благодати) вместо того, чтобы, как раньше, разозлиться на материны дурацкие выходки и выкрики — вдруг разом почувствовала, что она теперь в доме старшая, что Анастасия Савельевна и впрямь капризничает как ребенок, которого нужно пожалеть и успокоить — и ничего, кроме жалости, нежности и любви к Анастасии Савельевне в такие моменты в сердце Елены не возникало.

Вместо ответных хлопаний дверьми (которые, несомненно, в соответствии со всеми репризами, последовали бы со стороны Елены раньше), Елена молча, улыбаясь, подходила к матери и обнимала ее.

— Всё по церквям богомольствуешь! Когда ты последний раз пол подметала, я спрашиваю?! — вырывалась из ее объятий Анастасия Савельевна с неприятным, красным, взмокшим от скандально-театрального пота лицом — и притопывала ногой, для храбрости, чтоб себя еще подзавести на крик.

Елена, с радостной искреннейшей улыбкой, бралась разыскивать баснословный веник — а разыскав, счастливо и легко, в танце, выметала пол — обогатив бюджет Анастасии Савельевны на двадцать копеек, выметенных из-под раздолбанного накренившегося ломберного столика в комнате Анастасии Савельевны.

Счастливая улыбка, не сходившая с лица Елены и ощутимая радостность — во всем, что Елена делала, все-таки не давали Анастасии Савельевне спокойно жить — и как будто подзуживали на все новые и новые истерики. На которые Елена реагировала только одним способом — молилась, просила Господа прийти и освободить бедную Анастасию Савельевну от этой одержимости, — а потом подходила и, как будто бы по-матерински, крепко обнимала Анастасию Савельевну и ласково гладила ее по голове. Анастасия Савельевна бесилась еще больше, вырывалась, орала, крутилась на месте, притопывала — а Елена лишь искренне приговаривала:

— Бедьненькая ты моя… Настенька… Маленькая ты моя… Как я тебя люблю…

Анастасия Савельевна, еще в большей ярости, кричала благим матом — уже явно не понимая сама, о чем, и зачем, и вообще уже кажется не понимая на каком она, бедная, свете — но орать упорно не переставала, придумывая все новые и новые поводы.

— Мам, если ты не успокоишься — я сейчас станцую комаринского! — смеялась Елена — и начинала и впрямь отплясывать.

И тут уж, на третьем витке склочного соло — абсолютно вышедшая из себя Анастасия Савельевна не выдерживала — и, сквозь слезы, начинала, смеяться тоже:

— Да что ты Ленка, с ума что ль, действительно спятила?! Ну заори же на меня! Ну рассердись на меня! Что ты с этой Божьей улыбочкой все ходишь!

Иногда танца не требовалось — хватало только истовой молитвы — и Елена сама поражалась этой странной силе, которая вдруг в миг утихомиривала Анастасию Савельевну — взбесившуюся и впадавшую в истерики каждый день раз тридцать без всяких поводов. И эта странная внутренняя свечная оранжевая подсветка, все время в Елене, с крещения, присутствовавшая, в некоторые моменты зримо на Анастасию Савельевну действовала — чаще раздражала, иногда пугала, и всегда интриговала.

И хотя переступить порог церкви Анастасия Савельевна до сих пор панически истошно почему-то боялась (отговариваясь тем, что «с богомольцами юродивыми» ей «нечего вместе делать»), тем не менее, в воскресенье рано-рано утром, когда рассвета за окном еще и не мелькало, зная, что Елена уже не спит, и готовится вот-вот вставать и ехать на Нежданову, на причастие, Анастасия Савельевна, притянутая ощущением чуда, заглядывала к Елене в комнату.

— Ну что, молишься, небось, лежишь, юродивая?! — раздраженным голосом, с вызовом, спрашивала Анастасия Савельевна — заходила и в темноте боязливо присаживалась рядышком на стул.

Елена молча, улыбаясь, выжидала — чувствуя, что на самом-то деле Анастасии Савельевне уже просто до безумия любопытно расспросить ее и Боге, и о церкви.

И Анастасия Савельевна заговаривала — но как-то боком, боязливо, на своем бытовом языке, переводя все мысли о вечности на странный язык обрывочных образов и попыток как-то осмыслить все странное и страшное, и прекрасное, что было в ее, Анастасии-Савельевниной, жизни — все, что ее пугало, и радовало, все что она понять и принять не могла — и ответы на что нигде, кроме как за гранью видимой жизни, найти было невозможно.

— А помнишь, как я конфеты от тебя в кухне прятала? — осторожно приговаривала Анастасия Савельевна, облокотившись локтем на спинку стула. — Помнишь, как мы играли, когда ты была маленькая? Помнишь, как я их в пакет с мукой зарыла — и как ты хохотала потом, когда нашла?

— Мугу, — улыбаясь в темноте, приговаривала Елена. — А помнишь, как ты их в холодный чайник один раз засунула, в целлофановом пакете? Ух, я визжала от восторга, когда после часа поисков крышку чайника догадалась снять!

— А помнишь, Вовку… Брата моего? Дядю Володю? Помнишь?