Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ну что ж, пойдемте ко мне… — никакой улыбки приличия или подобающей у людей для первой, почти случайной, встречи прежде незнакомых персон традиционной ужимки, имитирующей радость, — на лице у Темплерова не было — только лунное выжидательное телепатическое внимание в глазах — от которого Елене стало даже чуть неловко, будто просмотреть пытается он ее насквозь.

Выйдя из метро, Темплеров быстро и решительно, со странным сочетанием крепкого целеустремленного шага и шаткой изможденной фигурки (с фронтовой, что ли, какой-то выправкой: выпрямившись, выкатив грудную клетку вперед и браво пришибая подошвами, на место, встававшую было на дыбы землю) зашагал вверх по неуютному широтой и шумной бестолковостью своей Новокировскому проспекту. Аккуратная легкая курточка с карманчиками как у дошкольника. Высокий отворот красивого темного шерстяного свитера — подпирающий очень коротко и аккуратно подстриженную, зримо жесткую, непокорно вырывающуюся завитками во все стороны света, с внятной проседью, бороду. Такие же непокорные, дыбом встающие, завивающиеся, густо замешанные, но тоже короткие седоватые вихры на лбу. Помимо собственной воли ухватывая, краем глаза, облик загадочнейшего Темплерова, героя, на которого даже и взглянуть-то прямо было боязно, и даже несколько радуясь его невежливому молчанию — не сказал на протяжении вот уже минут пяти ни слова (но одновременно, именно по молчанию этому, понимая, что никаких политесов не будет — и помогать ей завести беседу Темплеров точно не намерен — то ли от неумения, то ли от нежелания), Елена холодела при мысли, как же она вот так вот сейчас запросто, с бухты-барахты, выложит свое предложение перевезти через границу антисоветских книг из Германии, — как она все это посмеет высказать этому особенному, ни на кого не похожему человеку?! — и даже дикостью казалось (теперь, когда шагал этот человек-легенда, человек, выживший в лагере, не сломленный, даже не попросивший три года назад — по гнусному требованию, выдвинутому Горби к освобождаемым политзэкам — о «помиловании», победивший советскую карательную систему «всухую», и гордо вернувшийся с победой — шагал молча рядом) — почему он должен ей, школьнице, появившейся из ниоткуда, поверить?

Ни любезности, ни улыбок, ни какой-либо натужной вежливости — лишь ледяные рыцарские безукоризненные жесты Темплерова — и корчи Елены от застенчивости.

В черном дворе, с выстроившимися перед подъездом двумя одинаковыми баклажановыми волгами — в которых, почему-то, не зажигая фар, не куря, не открывая стекол и не заводя мотор, маячили смурые фигуры водителей (Темплеров на машины даже и не взглянул, жестко прошагал мимо), — зашли в широкий подъезд серого кубоидного, углом развернувшегося, ранне-сталинского дома, тяжелого, чуть давящего, но без всех маниакальных излишеств позднейшего плебейско-имперского сталинского стиля.

В квартире, куда Темплеров, не без заминок и звяков роняемого на пол ключа, отпер дверь, было темновато; в прихожей и коридоре свет не горел вовсе; а во всех прочих намечающихся сферах свет теплился лишь ночниковый, или ламп для чтения; а невнятные самими собой занятые звуки в отдаленных ее пространствах тихо давали знать, что есть в квартире и еще кто-то. Блеснула с левого боку, как показалось Елене, кухня. Довольно просторный коридор большой квартиры вел мимо распахнутых, но незримых из-за темноты и волнения Елены комнат. Комната Темплерова оказалась в конце коридора слева.

Щелкнул выключатель — и зажегся маленький настольный канцелярского вида светильник — как почудилось Елене, тоже уцелевший в квартире чуть ли не со сталинских времен. Четырехметровые потолки, еще выше отодвинутые и закруженные расслоившимися сумеречными расселинами ночного света, добавляли ощущения, что зашли они в музейное какое-то пространство — в музей-квартиру какую-то, что ли! — выручая у ночи лишь совсем крошечное, ярко лучистое, с живой круглявостью обрисовывающее их самих и их собственные движения пространство вокруг лампы, в котором они оба уселись на темные жесткие стулья с чудовищно неудобным круглым сидением у приставленного к левой стенке письменного стола. Мебель в комнате была крайне аскетична и антично-советски тяжела. У стенки справа провисала железным гамаком узкая койка, кой-как застеленная, с наваленными поверх покрывала тяжелыми, развалившимися книгами — и беззастенчивой подушкой, которая белелась в изголовье.

Щеки Темплерова — чудовищно худые, уходившие в минус рельефа, рифмовались не просто с худым, а с отсутствующе впалым животом — прильпнувшим, казалось, напрямик к позвоночнику, под обтягивающим свитером. Здесь, в комнате, когда Темплеров оказался напротив нее, так близко, в рассеиваемой ночником тьме, стало очевидно то, что при встрече мельком могло проскользнуть под видом субъективных ощущений или имело шанс быть чуть скрыто курткой и тугим, тяжелой вязки свитером: изможден Темплеров физически был до крайности — до стадии развоплощения. И, как и приличествовало духу, утратившему плотскость, секундами, в темноте, над темным бутафорским свитером, над высоким его воротом, витали лишь яростные внимательные очи — единственный земной плотский орган чувств, который чистому интеллекту пристало иметь — очи жуткие и завораживающие. От пассионарного огня в этих бесплотных, въедающихся, почти не мигая, глазах духа — который с осязаемой экспансией пытался захватить собой всю комнату, воздух, стол, темноту стен, свет лампы — и — постепенно — и собеседника, — Елене, дух которой все-таки предпочитал оставаться в своих собственных, личных, суверенных границах, становилось слегка неловко — и она опускала глаза, изучая паркет — и лишь изредка, робко довольно, на Темплерова поглядывая.

— Дык расскажите о себе, Лена… — с чуть мечтательным завывом, распевно, как будто стихи читает, тихо вымолвил Темплеров — медитативно покачиваясь от внимания, вперив в нее взгляд, — сидя в чудовищно неудобной, как ей казалось, позитуре — ни на что не опираясь, сложив ладони на колени и не облокачиваясь даже на спинку стула — и явно изготовился к изысканной над ней пытке расспросов: пытке непереносимой — так как от застенчивости выговорить ни слова в ответ было невозможно. Елена всерьез приготовилась было к обратному отсчету секунд до обморока — но вдруг — была сбита со счету неожиданным блаженным метрономом — заслышала размеренные, цепкие — тонг-тонг-тонг-тонг — каблучные шажки по паркетной деке коридора — приближавшиеся — по звуку судячи — из невообразимых каких-то космически удаленных анфилад — и когда каблучки отговорили свое — в дверь быстро постучали косточками кулачка: