Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Только Елена совершила опять восхождение на ультрамонтанную верхнюю полку, прибежал вдруг, алее алого, Дьюрька:

— Мне с тобой срочно поговорить нужно! Вопрос жизни и смерти!

Елена, соскочив с высот, вышла в коридор.

— Нет, подожди, сейчас Анна Павловна пройдет… При ней не могу говорить! — буркнул Дьюрька. И как только Анна Павловна, вертляво и гибко заглядывая в купе, прошла по коридору, Дьюрька, прильнув к уху Елены, трагически сообщил:

— Мне кажется, что у меня очень воняют штаны! Как тебе кажется?

Елена, взглянув на Дьюрькины варёнки, ответила хохотом, а Дьюрька, еще больше покраснев, доверительно продолжал:

— Мне тетя джинсы сама выварила — это же не настоящие варёнки! Перед самым отъездом — купили советские джинсы на рынке и в какой-то дряни, с хлоркой кажется, выварили, для экономии! Я их вчера только в первый раз надел: мать говорит: «надень в поездку — новые!» Я надел, как дурак — а теперь чувствую: чем это так у нас в купе воняет! А это, оказывается, от моих штанов!

— Дьюрька, не придумывай, ничем от них не воняет!

— Воняет! Хлоркой воняет! Ты понюхай как следует!

— Ну нет уж, Дьюрька, нюхать портки твои я не буду, — расхохоталась Елена, — спасибо большое, конечно, за предложение! — Пойдем по поезду прогуляемся, а? Что-то мне надоело на одном месте!

— Это ты называешь: «На одном месте?» — кивнул Дьюрька на мечущийся за окном зимний гризайлевый подмалёвок.

— Дьюрька, если честно — то я просто потрясена, — заговорила серьезно Елена, как только они уселись оба в соседнем вагоне на откидные места, подальше от ушей одноклассников, — просто потрясена тем, как мало людей из двух классов решилось поехать! Пятнадцать — или сколько — даже меньше?

— Да ты что! Куча народу ведь жаждали поехать! Родители не пустили! Вон, Антона Золу мать не пустила — заявила, что она его так наказывает за недостаточно хорошие оценки и за то, что он дома не убирается.

— Фу! Рабство какое! Это все равно как сказать: я тебя наказываю за то, что я была рабой всю жизнь! Теперь и ты побудь рабом! Фу! Отвратительно. Неумно. Низко. Отыгрываться на сыне, унижать его, за свои комплексы и несчастья в жизни. Антон же актером быть собирается — нафига ему эти «оценки» школьные? Бред… А все остальные? Почему остальные-то не поехали? Неужели так же?!

Дьюрька пожал плечами:

— А чего ты другого ждала?

— Честное слово: лучшее, что школа может сделать — это провалиться в тартарары, Дьюрька. Вот лучшее, что школа за все десять лет делает — это то, что она заканчивается через несколько месяцев. Разве что эта поездка… Да и то — это ведь не заслуга школы — а какой-то мюнхенский энтузиаст, дорвавшийся до Горбачева…

— Ну… Не скажи…. — с обычными компромиссными нотками затянул Дьюрька. — Все-таки что-то было в школе хорошее…

— И что же конкретно хорошего было? Чем, интересно, школа тебе будет полезна в твоей будущей профессии? В твоей этой кошмарной возлюбленной мировой рыночной экономике, которую ты собрался покорять?

— Ну… В конце концов — я вот тебя, и Аню тоже, именно благодаря школе узнал…

— Это примерно так же, как сказать, что советское государство «дало миру» стольких писателей, поэтов и ученых — не беда, что одни сосланы, другие в тюряге, третьи убиты — четвертые на положении невыездных рабов. Ты вспомни, как они Склепа уничтожили!

— Я честно говоря, вообще Склепа не очень запомнил… Какой-то безумный дядечка… Склеп же всего месяц у нас был, кажется?

— А Татьяна?! Она же тебе нравится! Сколько на нее уже кляузничали ходили — сколько на нее из-за всех углов шипят — за то, что слишком для них умна, слишком образованна «не по программе»! Разумеется, и ее в какой-то момент, всей стаей, вышвырнут — останутся только с братьями по разуму… Убитые, украденные десять лет жизни. Куда лучше было бы спокойно заниматься самообразованием и не тратить время на зазубривание гнусной ерунды — единственный смысл которой — это заставить тебя бездумно подчиняться системе, быть в стае, и делать то, что делать тебе противно и не нужно.

— Ну как же? А общение?!

— Дьюрька, ты вспомни — с первого класса — какого рода общение школа прививала! Ты вспомни нашу первую учительницу! Фашистку с усами, которая орала на левшу Бережного и сделала его заикой!

— Я что-то такого не очень припоминаю… А я ее любил очень: мне дома говорили про нее, что она строгая, но справедливая… Да-да, вообще-то, ты права, я сейчас вспоминаю: она чуть ли не указкой Бережному по этой его левой руке била… Но я как-то не очень в тот момент на это обращал внимание! У меня была своя программа: получать хорошие отметки — и я эту программу спокойненько себе выполнял.

— Ты послушай, Дьюрька, сам себя, что ты говоришь! Ты же сам упрекал Аню, что она тихоня, и даже неоправданно кричал, что такие тихони — питательная среда для любой диктатуры! А сам теперь по сути говоришь, что тебе вообще наплевать, когда рядом с тобой уничтожают, и унижают, и на всю жизнь уродуют других людей!

— Сейчас не наплевать. А тогда же я маленький был… Мне родители дома говорили, что надо уважать учителей, что надо учителей слушаться! Вот я и думал, что всё, что делают учителя — это так и надо, что так правильно.

— Вот! Вот, Дьюрька! Ты сам же расписался в том, как школа уродует, искажает мозги и психику и мораль — с самого раннего детства! А ты говоришь «общение»! «Было что-то хорошее!» Вот того, что ты сейчас произнес — уже достаточно, чтобы школа провалилась в тартарары — как той самой слезы ребенка, которой не стоит весь мир! А знаешь, какое самое гнусное для меня воплощение духа школы в гастрономическом смысле?! Булочки с арахисом, которые в школьном буфете продаются! Те, которые плоские — и какими-то солено-сладкими соплями облиты, и подгорелые по краям всегда!

— А я как раз всегда эти булочки в буфете ем, ты чего?! Вкусненькие!

— Дьюрька, да про тебя давно известно, что чувственных, гастрономических рецепторов у тебя ровно два: «Вкусненько!» и «Фи, какая гадость!» Никаких полутонов! Всеядность еще никогда не была в числе доблестей!

Чувствуя, что еще минута — и они разругаются навеки, Елена вскочила и пошла по направлению к тамбуру.

Когда Елена вернулась к заветному пустому купе, дверь в купе была заперта изнутри, а вокруг чем-то страшно разило — но совсем не хлоркой, а чем-то грубо-парфюмерным, сладко-муторно-матово-цветочно-фиолетовым. Невдалеке, пиная ковровую дорожку, гулял, с недовольным набученным лицом, смотря себе под ноги (с таким видом, словно дорожка чем-то провинилась), Воздвиженский.

— Да что это такое? — подергав дверь, втягивая воздух, спросила (почти саму себя, не ожидая, конечно же, ответа) Елена. — Чем это здесь так…?