Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

В следующий раз проснулась уже от тактильного, сквозь веки проникавшего ощущения, что из-под штор заплескивает в купе блеклый рассветный свет. Электричка так и не трогалась с места. Всё также с ощущением чудовищной потравы греха во всем теле, во всей душе, во всем существе, она выбралась в коридор и, ковыляя на даже не завязанных со сна кроссовках, поплелась опять вдоль поезда. «Что это я, зачем я это сделала?!» — повторяла она себе опять и опять — и не могла поверить, что произошедшее ночью с Воздвиженским — это не кошмарный сон. Такое счастье разлито было везде еще вчера — в воздухе, в теле, в душе! — и такой яд травил это всё сейчас изнутри — до физически непереносимых в поддыхе спазмов горя. «Как я могла это сделать?! Еще вчера говорила с Ангелами Божьими! А сейчас даже человеком-то себя нормальным не чувствую! Как я могла… Как я могла разбить это все! Какой ужас!»

В Анином купе Чернецов, без всхрапов, спал, широко раскинув руки и как-то чуть мимо кресла присев, на согнутых в коленках ногах — в такой позе, как будто бы он поднимал с полу что-то страшно тяжелое и громоздкое — и так и заснул, бросив.

«Бедный, бедный я человек! — всхлипывала Елена, открывая изогнутую полукругом металлическую дверцу в уборную. — Кто избавит меня от сего идиотизма?!»

Опознать в зеркале над рукомойником себя было трудновато: синие круги под глазами — растерянными, в которых не было и миллиардной доли небесного света, к которому она уже привыкла, как к своему, с момента крещения. До отвращения, до тошноты не узнавая себя — ту, к которой она привыкла — Елена со стоном поправила на шее хлопковую церковную бечевочку с крестиком. Господи, огради меня, имярек овоща… Или сколько там еще про́секи босиком… Говорил тебе не лети на гвоздь сквозняком на извозчике… Сорняком не сорви меня, Господи, под воротником! — хотя никакой лестницы, которую нужно было преодолевать, под ногами не было, бормотала Елена странную молитвенную скороговорку.

Из всего купе проснулась только Лаугард — столкнулась с Еленой в коридоре — и, узнав об урагане, вздрогнула:

— Да ничего, доедем как-нибудь! Приключение!

Было почему-то очень жарко. Мучала жажда. Дойдя — через два вагона — до вагонного магазинчика у проводника, спросила нельзя ли взять где-нибудь питьевой воды — но воды питьевой не было — была только газированная, продававшаяся за деньги. Узнав, что Елена из Москвы, проводник даровал две пузатые зеленые бутылочки минеральной газированной воды с узкими горлышками — которая оказалась раз в сто газировеннее, чем советская — стреляла в нёбо, раскатывалась пузырьками по пищеводу и прекрасно утоляла жажду, не имея — что было непривычно — никакого минерального привкуса, а бывшая просто чистой пресной газированной водой, какой в Москве не продавалось нигде, кроме как за копейку в автоматах.

Не успела она отойти от крошечного этого магазинчика, поезд тронулся — и когда, растягивая как можно дольше прогулку по поезду, она, с некоторым страхом, подошла к дверце, за которой ждала увидеть все ту же полутьму и тела, — оказалось, что все уже проснулись, кресла собраны, штора на окне минимализирована — и сидят все спутники трещат о натуральных катаклизмах.

Дьюрька с Лаугард с жадностью набросились на газировку.

— Дьюрька, не пускай в бутылку слюни! Я тоже, между прочим, может быть, пить хочу! — загундел, привычным голосом, Воздвиженский, выпучив глаза.

«Безнадежен», — с внутренним обморочным стыдом сказала себе Елена.

Ольга Лаугард, оказавшаяся наделенной каким-то непобедимым комическим обаянием и энтузиазмом, вскакивая то и дело из своего кресла, веселила всех пантомимными рассказами и не давала Елене — или кому бы то ни было другому, в ее присутствии — увиливать от разговоров. При этом словесного обращения к собеседнику Ольге казалось недостаточным: как только она желала привлечь к себе внимание, или как только ей казалось, что ее недостаточно внимательно слушают, Ольга попросту тут же хватала собеседника цепкой рукой за локоть или запястье, и сильнейшим образом трясла.

— Я полечу в космос! — рапортовала Лаугард, романтично трактуя поступление свое в авиационный институт, неподалеку от школы. И то ли по-пионерски, то ли по-штурмански — тут же встав перед креслом, прикладывала наискосок ладошку к виску, словно прикрываясь от послеполуденного солнца — и из-под этого козырька мечтательно вскидывала глаза к небу.

Хотя, увы, ясно было, что и Лаугард (так же как и Кудрявицкий, так же, как и подавляющее большинство людей в школе) по родительскому совету выбрала доступный институт по «территориальному принципу» — и что просто не видела другой дороги, кроме проторенного миллионами сограждан зарабатывания инженерного рубля.

Влюблена же была Лаугард (из-за театральной студии во дворце пионеров) в театр, — однако о том, чтобы заниматься в жизни творческой профессией Ольга и не помышляла. Впрочем, в отличие от Анастасии Савельевны, никакой трагедии в этом Лаугард, как казалось, не чувствовала — и хорохорилась изо всех сил, нахваливая свой будущий институт, говоря, что лучше в мире места не найти (и ни к какой реальности отношения не имеющая легенда про будущий полет в космос в этом контексте даже выглядела как-то трогательно и душераздирающе) — а для театра оставляла место только вот в этих вот очаровательных бытовых пантомимных сценках.

Дьюрька глазел-глазел на экспрессию Лаугард, со своего места у окна — как-то странно, как внимательный пёс, наклоняя то так, то так голову — а потом со всей своей простосердечностью восторженно заявил:

— Оля! Какие у тебя глаза интересные! Сначала коричневые — а потом зеленые!

Елена старалась не переставая улыбаться — скрывая внутреннюю катастрофу, — и смотрела как-то сквозь Воздвиженского, мимо него, по не касающейся касательной, никак не застревая взглядом на плоскости — хотя он-то виноват во внутренних ее муках ни в коей мере не был.

Когда же случайно встречалась с Воздвиженским глазами — и видела — посреди обычного гугнежа — растерянную влюбленность за его очками — становилось еще стыднее и страшнее: наваливалось вдруг какое-то чувство не просто неисправимости, необратимости совершённого греха — но еще и чудовищной ответственности за Воздвиженского, которого она в это вовлекла.

«Чужой, чуждый, по всем индикаторам враждебный моему образу мыслей человек — зачем я?! Что я?! К чему это все?! Как я могла?! Что мне теперь с ним делать?! Какими словами мне ему платить алименты за весь этот мой бред ночной?!»

Быть на людях безоговорочно веселой было, конечно, разумнее — но как же больно веселость эта собственная ранила в контрасте со внутренним выворачивавшим душу несчастьем, о котором никто из приятелей и не догадывался! Физически же ощущение было такое, как будто ночью она сожрала стекловату — и теперь не может толком ни дышать, ни жить — и через несколько минут безусловно погибнет — но и эти несколько минут почему-то нужно провести в пытке иллюзии улыбки и заинтересованности человеческой болтовней.