Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

И только уже перемахнув отвратительный, длинный, на несколько минут отбивающий и обоняние, и слух, гудящий и смердящий автомобилями мост с низким бордюром — над непонятно куда ведшими, запасными какими-то, не то грузовыми — словом, мало используемыми железнодорожными путями, — и подойдя к дому, и позвякав ключами — звук, выпрыгнувший из кармана в высокое угарно-синее небо, — она вкусила чудесное, солнечное (с легким бензиновым послевкусием) слово «прогуливаю!».

В кухне на красном столике валялся «Идиот» — брошенный здесь матерью еще со вчерашнего вечера — раскрытый уже где-то ближе к концу, и Елена, прямо как была, в куртке, случайно наклонившись над книгой, автоматически, не задумываясь, прочитала несколько строк — изумленно мугукнула, присела, на табуретку, подогнула под себя ногу — прочитала несколько страниц вперед, потом — уже судорожно-нетерпеливо — несколько страниц назад, потом перелистнула растрепанный переплет на начало — вплыла в текст как-то разом, без предупреждения, — и под захлестнувшей волной потеряла время — и через неопределенное количество лет или минут шрифта — смиренный игумен Пафнутий руку приложил — вздрогнула, оказавшись вдруг на здешней суше разбуженной абсолютно нереальным электрическим телефоном.

Вскочив, подойдя к горбатившемуся у окна холодильнику, — она, однако, отдернула потянувшуюся уже было к трубке руку: кто-то же наверняка матери звонит! А потом сдуру скажут ей: «Мы вам звонили утром, а ваша дочь к телефону подошла — она, что, болеет? Ме-ме-ме-ме-ме!» — но потом, мельком поглядев на маленькие красные ходики на подоконнике — рассмеялась над собой: опасность давно, давно уже миновала — давно было заполдень.

— Алё?

Трубку сразу повесили — или что-то разъединилось. И Елена со смехом вспомнила еще одну страшилку из жанра материных баек: о том, что так звонят днем по квартирам воры — и проверяют: есть ли кто-нибудь дома. «Воооот! Прямая выгода от прогула! Все должны мне спасибо сказать! Страж! Чего у нас, хотя, грабить-то? Эту белую сутулую пингвиниху-холодильник умыкнуть разве что — с пустым пузом?» — и опустилась опять на табуретку — разыскивая упущенное с кончиков пальцев место в перелистнувшейся, захлопнутой случайно — от шока неуместного звонка — книге.

Только уселась — телефон потребовал внимания опять — и уже как-то улетело чтецкое настроение.

— Алё? Алё? — она неудобно опиралась локтем на холодильник, зажимая трубку ухом, а другой рукой пыталась одолеть тугую всегда заедавшую защелку и открыть окно.

— Здравствуйте, можно Лену? — мужской голос в трубке был совершенно взрослым — и Елена моментально поняла, что опять звонят кавалеры музыкантше-джазистке, ее тезке, с верхнего этажа (номер различался всего на одну последнюю цифру), та Лена была на четыре года ее старше — и редкая кокетка — хотя иногда и приходила простосердечно учить Елену фортепьянным фокусам (кажется, из удовольствия посидеть за резным махагоновым Дуйсеном).

— Я — Лена. Но вы, вероятно…

— А, привет, это Миша, — такой поворот беседы был еще хуже — потому что Мишей звали как раз того чудовищного навязчивого ухажера из материных студентов, — и хотя голос был категорически на того хмыря непохожим — а скорее очень, очень приятным — Елена несколько напряглась.

— Какой именно Миша? — осторожно переспросила Елена — и только уже выговорив это, поняла, что придала своей реплике нечто анекдотическое.

— Ну, Миша, Цапель. Мы вчера на Арбате… Прости — я тебе даже имени своего не сказал вчера, — и тут у Елены чуть закружилась голова — сильнее, гораздо сильнее, чем давеча на улице от запаха листьев — а перед глазами как будто бы эти самые цветные листья и закружились — и забралось дыхание — так что ни слова в ответ она произнести бы все равно не сумела. Но телефон — отключился еще раз.

Дрожащими руками пытаясь изобразить для себя же самой, что она всё еще ищет страничку в книге, она присела за столик, потом опять вскочила, чувствуя, как тело то вдруг становится невесомым — то вдруг наоборот покрывается какими-то ватно-войлочными мурашками.

И если бы в третий раз телефон зазвонил хоть на минуту позже — у нее бы, наверное, разорвалось сердце.

— Двушки не было — прости. Гвоздиком пытался… Ты вчера сказала, что хочешь сленг изучить? Мы тут как раз сейчас в центре гуляем. Приедешь? Мы тебе панковскую Москву покажем. Встречаемся под тем же фонарем, где мы тебя вчера увидели!

И когда шла на ватных ногах до метро, и в вагоне, и переплывая водоворот пересадки, и выходя из Арбатской — Елена все еще не могла отделаться от мысли, что это какая-то ошибка, что, может быть, все-таки кто-то звонил куда-то не туда, не ей: «Неужели, неужели это правда?! И неужели Цапель, оказавшийся наделенным таким чудным, мягким, нежным именем Миша, взял у шляпного сорванца телефон, и сам, сам позвонил — а значит…»

«А что если все не так, — обрывала она себя вдруг. — Что если он не понимает, до какой постыднейшей степени я в него с первого… нет, со второго же взгляда влюбилась — и искренне собирается меня учить панковскому сленгу? Я же умру тогда просто!»

У нее мутилось уже все перед глазами, когда она представляла себе, что сейчас придется как-то очень независимо себя вести, как ни в чем не бывало — словно ее и впрямь интересует только сленг, и задавать вопросы, и записывать бред в прихваченный блокнотик — и отводить от него глаза, и…

Цапель, поразительно красивый, с гордо поднятой головой, с чудным абрисом эллинских пухлых нежных губ и чудным, высокой классики, лбом, и мягким горделивым выражением глаз — дивный, прекрасный рыцарь, которого даже кошмарный ирокез не в силах был испортить, и на которого ей даже страшно было смотреть от нежности, — стоял рядом с совершенно незнакомым (в сравнении со вчерашними яркими случайными знакомцами) пацаном — толстеньким, плохо выбритым, с круглым личиком, в смятой назад беретке, с хлюпающим носом, с кожаной сумкой, широкий ремень которой был перетянут поверх куртки по диагонали, с правого плеча под левую подмышку, как портупея, — словом, приятель Цапеля составлял как будто специально подобранный контраст его собственному великолепию.

Натянутая вежливость, с которой Цапель ее встретил, больно чувствовалась Еленой как оскорбление.

Явно сбывались ее самые кошмарные опасения: Цапель держался слегка отстраненно, — сполна отражая, впрочем, ее собственную молчаливую неловкую испуганную натянутость, — куда-то ее целенаправленно вел: на Арбатскую, в подземный переход, на Суворовский бульвар, — изредка перекидываясь ироничными репликами с портупейным спутником, никакого особого внимания на нее не обращал и как будто уже даже и слега тяготился взятой на себя функцией что-то объяснять школьнице.