Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Тягостно побрели по оранжево-алому бульвару. Если на Соколе влажные листья были лишь чуть-чуть сбрызнуты истошными духами — то здесь, на бульваре, явно разом взорвались все припасенные у осени в солнечном рукаве тончайшие душистые флаконы: у обочин, и под стопами деревьев, и под ее собственными ногами, и под кроссовками Цапеля, всюду, на разбитых лавках, и в овалах решетки — подсушенная жарким солнцем, ставшая вдруг рельефной, вздыбившейся, как фонари в рукавах костюмов времен Гамлета, листва раскидана была с избыточеством театральной бутафории; просохшие лоскуты, банты, отрезы ткани, из которых, казалось, можно и правда запросто прямо сейчас сшить хоть тысячу костюмов — всё это пестрое закулисье на каждом шагу источало аромат бесконечно разный: вот здесь — коричнево-шершаво-прогорклый — а дальше ржаво-ало-сладкий, с кислинкой — а тут уже — лимонно-палевый — какие-там флаконы с духами? — трубы! грохочущие золотистые трубы запахов — и это ликование красок и ароматов заставляло Елену еще больше страдать от неразделенной внутренней нежности.

Услышав, что она упорно его называет на «вы» — Цапель и сам к ней стал обращаться на «вы» — причем с откровенной язвительностью в мягком прекрасном голосе — тем более ее ранившей, чем менее она понимала этой язвительности причину. Елена вконец сникла, брела, глядя под ноги, на изысканно разбросанное безумство, — и думая, что, вот дойдут до ближайшего метро — и она — хоть и умрет, вероятно, потом из-за этого от горя — но гордо скажет, что у нее дела, совсем в другой части города, про которые она совсем забыла, и, что, нет, проводить ее туда никак нельзя.

— Миша, а почему вас называют «Цапелем»? — набралась она, наконец, смелости, как приговоренный к смерти — на последнее слово, — когда они уже свернули с бульвара на Герцена.

— Не знаю — длинный, наверное, потому что. Слушай, прекрати меня на «вы» — а то мне всё время оглянуться хочется — кто еще у меня за спиной стоит.

— Ну не очень-то вы и длинный, — успокоила его она, не подумав. — Всего-то чуть выше меня.

Цапель отвернулся.

Елена уже чуть не плакала от того, что не знала, как себя вести. Чудовищная зажатость, вдруг охватившая ее (как будто она была связана по рукам и ногам редкими вежливо-насмешливыми взглядами, которыми Цапель ее искоса окидывал) — не давала ни естественно двигаться, ни даже дышать как следует.

Встречные прохожие, тем временем, как на каком-то подиуме, как в каком-то смешном спектакле, синхронно, один за другим раздевались: какие-то идиоты утром ушли на работу чуть ли не в зимней одежде, прихватив, причем, для пущей клоунады, зонты, — и сейчас один мужчина стягивал с себя дутую куртку, следом за ним дама — распахивала и спускала с плеча пальто, следующий мужчина — державший в руках куртку, стягивал уже свитер, а следом — двое молодых ребят, перекинув свитера на локтях, разнагишались уже до белых хлопчатобумажных футболок — так что, если не смотреть на головы, казалось, что это всё один и тот же мультяшный, мультиплицированный, персонаж последовательно раздевается.

На другой стороне улицы младенец в коляске у сберкассы извивался и орал от жары — а молодая мать его осоловело, почему-то не догадываясь снять дождевик и свитер, обмахивала себя ладонью.

Елена, изнывая уже от жары, затормозила, расстегнула куртку — и вдруг увидела как мягко расстегнуло куртку ее светлое отражение на асфальте, смещенное, почему-то чуть дрожащее — отдвоившееся от тени и перелетевшее перекрестно: тёпло-сиреневая полутень была как будто зимней шубкой другой, второй — движущейся, медовой, чуть вибрирующей, блестящей — и главное — летучей, прозрачной, перепорхнувшей на другой бок, — Елена быстро с восторгом обернулась через плечо — ища взглядом, где же отражатель: оказалось, у ателье, снаружи, девушка в шлепанцах на босу ногу, приставив стульчик и держа на бедре эмалированный таз, мыла большие, выше человеческого роста, светом и водой через край переливающиеся стекла витрины, — и солнечные волны вибрировали так, словно люди по глупости — или по храбрости — пытались удержать целый солнечный океан в мелкой лохани, — и Елена неприятно подивилась себе: как это она, из-за этого кошмарного, парализующего напряга и стеснения, сперва не заметила — в другое бы время бы уже давно застыла рядом и разглядывала солнечное чудо.

Цапель хотя и шел с ней рядом — заставив маленького спутника семенить по разбитой обочине — но казалось, идет и живет в каком-то совсем другом кино.

— Ну вот, например, иногда панки ходят стремать иностранцев — к гостинице «Россия», или, например… — произнес, осторожно озираясь при каждом слове на Цапеля, портупейный паренек.

— А что это значит «стремать»?

Оба экскурсовода засмеялись — а она обиженно достала блокнот.

Плюс ко всем трагедиям внутри — еще и невероятно жали снаружи сдуру нацепленные с джинсами черные мокасины на маленьком каблучке — особенно ломило левый мысок: так, что когда дошли до журфака (на здание которого она специально не оглянулась), ужасно уже хотелось приземлиться хоть куда-нибудь. И если б не смущавшая ее компания, она давно бы, перебежав через проспект к Александровскому саду, залезла бы вон там вон, на солнцепеке, на скамейку. Признаться в этом конечно не было никакой возможности. «Всё, еще пять минут — и дезертирую», — дала она себе очередную последнюю отсрочку.

Как будто прочитав ее мысли, Цапель, с чуть насмешливым видом, потащил ее, патрулируя за рукав, как мешок какой-то, через проспект.

Перебравшись к Александровскому саду и побродив еще пять мучительных минут с гидами, с какой-то по одним им известным канонам ранжированной привередливостью выбиравшими насест (обычные скамейки явно были ниже панковского достоинства) — она, хоть и с внутренним ужасом, но согласилась вместе с ними сесть на невообразимо пыльный парапет неподалеку от Кутафьей — пришлось чуть подпрыгивать, зато потом удобно было болтать ногами.

Цапель выжидательно как-то на нее поглядывал — как будто специально выжимал из тюбика ее заготовленных натуроведческих вопросов все до капли — давая ей в волю нажурналиститься.

— А вот шузы у Цапеля, как сказали бы хиппаны, олдовые, — несмело продолжил образовательную программу молодой человек с портупеей, все больше казавшийся каким-то оруженосцем Цапеля.

— Простите, олдовые — это в смысле старые? Я не очень в английском. У нас немецкая спецшкола. Я английский только немножко по текстам «Битлз» знаю…

Опять раздался дружный хохот гидов.

— Ну как можно слушать «Битлз»? — смешно изображая лицом заезженную пластинку, простонал Цапель, обращаясь как бы не к ней, а к приятелю.