Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Да вы проходите лучше в гостиную, не бойтесь! — на бегу кивнул он ей и улыбнулся своими тихими коричневыми глазами. — Занимайте место! Сейчас дебаты начнутся.

Сжавшись от кошмарного дебиловатого слова «дебаты», в гостиную тем не менее, от растерянности, зашла. Яркий свет медной люстры, лишенной плафонов, взрывал мутный полдень — и щедрой медной ложкой добавлял в варево воздуха знобящего неуюта. Под картечью взглядов разом человек тридцати, а то и больше, с каким-то жадным ожиданием пулявших глазами в каждого входящего в комнату, ей сделалось еще больше не по себе. Стулья были по большей части уже разобраны — кто-то посадил на стул свой портфель, а кто и самого себя, — в центре же гостиной, без всяких мест и удержу шел тот же самый стоячий галдёж, что и в прочих широтах квартиры. Робея, оглохнув от окружающего ора, вжав плечи — и чувствуя, как постыдно застенчиво сутулится, стесняясь своей худобы и рослости, стесняясь всей себя, вот в этих вот в своих неуместных ярко-красных кедах, и в неуместно щегольски чуть подвернутых (чтоб не скрывать кричащей красы кедов) светленьких варёных джинсах, и с этой своей неуместной детской косой, и в неуместном раздолбайском сиреневом пуссере, — она с чудовищными внутренними муками перешла бродячий центр бедлама и, судорожно ища глазами пустое место, наткнулась вдруг взглядом — во втором ряде стульев — на вороногривого молодого человека, чем-то (а именно блестящими, лоснящимися, тяжелыми волосами ниже плеч) невероятно, до внезапного ёканья в солнечном сплетении, напомнившего ей Склепа. Молодой человек был удивительнейше, абсолютно абстрагирован от нечеловеческого многоголосого ора вокруг, спокойненько, даже с каким-то вызовом, восседал на ободранном сером венском стуле, сложа джинсовую ногу на ногу, удобно пристроив себе на колено книгу, левой рукой (вернее длинными холеными ногтями) ходко перевертывал страницу, а правой держал у самых губ дымящуюся кружку, — и волшебно не-относился ни к чему вокруг — словно сидит он не в подпольном политическом клубе, а в своей крохотной уютной квартирке: и словно ни души вокруг, и словно вокруг та самая тишина, тон которой сама Елена ночью вкусила, высунувшись под снег в окно.

— А я-то думала: одна я во всем мире так уродливо чашки держу! — засмеялась Елена, сразу как-то доверчиво хлопнувшись на свободный стул, по правую руку от абстрагированного молодого человека, лица которого, склоненного к книге, было почти не видно из-за свесившихся черных локонов.

— Как это «уррродливо»?! — возмущенно вскинулся на нее, раскатисто картавя, молодой человек.

Нет, во всем остальном (кроме патлатой длины вороных волос) был он вовсе другого, не Склепова покроя: рисованное, красивое, даже чересчур «смазливое» (как не удержалась бы и добавила бы Анастасия Савельевна, если б его сейчас видела), с хохляцкой, что ли, интонацией, живое лицо. Густо-вишневые, огромные глазищи, опушённые возмутительными, нецензурно длиннющими, смазливо хлопающими иссиня-черными ресницами. Веселый, самоуверенный нос с аккуратной смазливой бульбочкой на конце и с широко расставленными тонкими самоуверенными воскрилиями. Аккуратные, узкие, с изысканно-резким рисунком губы: нижняя — в центре как будто бы с жеманно-надутой подковкой, а во впадинке между взмывающими вверх алыми излишествами узора еще более жеманной верхней — вполне комфортно уместилась бы подушечка мизинца. И изящнейше, мастерски, круто подкрученный маленький подбородок с двухдневной вороной небритостью, чуть разделенный посередине мягкой кокетливой вертикальной впадинкой. Все эти наглые нюансы доводили и вовсе до крайнего крещендо физиогномику, за которую Анастасия Савельевна любого незнакомца сразу назвала бы смазливым проходимцем.

Да и локоны у него были скорее ухоженными, холеными, — а совсем не Склеповым диким хайром: волосы молодого человека казались вот только сегодня ровно подстриженными, беззастенчиво лоснились, фиолетовым блеском отсверкивали и даже жеманно чуть завивались на концах, чуть ниже плеч.

— Как это — уррродливо?! — повторил молодой человек, уже со смехом в вишневых пушистых глазах, уставившись на нее. Было ему, как ей показалось, лет тридцать, но этот дурашливый огонек в глазах как-то ни на секунду не дал ей даже и заподозрить, что нужно чиниться с ним, не как с ровесником.

— Да вот так! Вы же мизинец отклячиваете! — немедленно поймала его за жеманный мизинец с поличным Елена. — Меня мама за это всегда дразнит! Вот же! Вот!

Молодой человек от неожиданности дёрнулся, тщетно пытаясь припрятать откляченный мизинец с длинным маникюром, и плеснул себе горячий чай на джинсы.

— Осторррожней, осторррожней, девушка! Вы же меня обварррили! — уже откровенно потешался он над ней, кокетливо зыркая вишневой смеющейся темнотой глаз. — Вы же меня сейчас самого главного чуть не лишили!

— Это значит, что у вас неправильное распределение приоритетов в теле. Я ж вам не на голову чай пролила! — обиженно парировала она и отвернулась.

— Нааахалка… — с наслаждением процедил молодой человек — и вновь преспокойненько отхлебнул чай. — Ну ладно, шучу. Как вас зовут?

Краем глаза насмешливо разглядывая его наманикюренный мизинец с длиннющим манерным ногтем — не накрашенным, разумеется, — но явно знававшим, и не раз, и не два за недавние дни, аккуратнейшую пилочку, — Елена, однако, делала вид, что потеряла к беседе абсолютно всякий интерес, хотя, внутренне, еле сдерживала смех — и с удовольствием обкатывала в свежей звуковой памяти его сахарное какое-то, приятное, манерное, удивительное, чем-то невероятно обаятельно цепляющее ее грассирование: букв «р» получалось у него не одна, а целых три — на первую он наскакивал резким гакающим галопом, вторую как бы вольно вздымал в воздух и отпускал лететь — а третью уже жеманно и сознательно, произвольно и, как казалось, с жеманной самоиронией, тянул, и растягивал — награждая звуки всего слова какой-то безграничной рельефностью. Дивной цветовой рельефностью, угловатой пестротой наделен был и его свитер — резким пятном красовавшийся на фоне всей комнаты, туго вывязанный, в червлёно-лазурных тонах, — чем-то невероятно притягательный — невероятно выпендрёжный, франтовски-неправильный, франтовски-коротенький: ровно по пояс.

И когда Елена уже собралась было отвесить ему очередное хамство — на этот раз уже про его маникюр, — в дверях вырос Дябелев и, вытянувшись, с излишним выгибом куда-то назад — так, что не толстый совсем живот на его худом теле вдруг брюхато выпер под эффектным покровом бордовой водолазки (той же самой, в которой Елена видела его в пятницу), — прочистив горло, энергично объявил: