Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

— Ну что, устами младенца! Хорррошо все сказала, даррром что кррриворррукая малолетка! — неожиданно запел он своими певучими картавыми руладами: хотя она уверена была, что он на нее и глазом не повел — так увлечен был бумажкой.

— Какая я вам малолетка! — застыв на пороге комнаты, Елена в раздражении, не глядя, ощипывала синтепоновые комочки с манжета куртки, схваченной наперевес — и в оба глаза разглядывала забавного, манерно грассирующего наглеца. — Так вы всё слышали?! А вы-то куда сам сбежали, раз такой умный?

— А я за чаем пррросто-напррросто на кухню ходил! Пррра-а-амерррз на улице пока сюда добирррался — жуть! — он тут же, будто в доказательство, жеманно прихлебнул, придерживая кружку как-то сразу всей ладонью, плашмя пропустив под ободок ручки средний и безымянный, и остальной ладонной плоскостью обхватив кружку с боков — как будто и впрямь грея руку, жадно вбирая жар сразу всеми доступными плоскостями кожи — и только мизинец, даже в этой фигуре, умудрялся откляченно торчать. Голос его звучал настолько жеманно-иронично, и в тот же момент так безыскусно и по-человечески, что глядя в его смеющиеся, зыркающие теперь на нее в упор темнющие глаза, она даже и не могла понять — искренне он эту жеманную белиберду про кухню несет — или издевается над ней. — Га-аррряченкого чаю жутко захотелось подбавить! — невозмутимо и певуче продолжал он, не отрывая от нее глаз, и как-то изумительно жеманно вздабривая и растягивая гласные и превращая каждую фразу в мелодически идеальную. Сладко, сведя лопатки, потянулся, умудрившись ни капли не пролить чая. И тут же, опрокинув страничку, которую читал, вверх дном, аккуратно пилотируя ее двумя пальцами по воздуху, как крыло параплана, приземлил сверху на дальнюю бумажную сопку. — Тем более что вы, девушка, — тут же добавил он с непроницаемым лицом, отвернувшись от нее и бегло взглянув в окно, — самую горррячую часть чая из моей чашки безда-арррно рррасплескали!

— А вы — мерзляк еще хуже меня, похоже. Меня мама всегда мерзлячкой обзывает! — надменно, и даже чуть покровительственно выдала Елена, думая, как удачно, плёво и по-взрослому у нее получилась эта фраза — и тут же закусила губу: опять упомянула мать — как маминькина дочка.

Молодой человек, впрочем, коротко улыбнулся и, с какой-то сосредоточенностью, — на ходу прихлебывая — пошел ко входной двери:

— Пойдем-ка выйдем на секундочку — я вам кое-что хочу почитать дать. Ррраз вы и впрррямь не малолетка.

Натягивая уже куртку, и не слишком веря, что молодой человек поразит ее сенсационным чтивом (а про недочитанный, увы, с пятницы журнал уже и слышать не желая в этом полит-содоме), — как только вышли на полутемную лестничную клетку, Елена вдруг увидела в его руке замелькавшую стопку ярких, супер-миниатюрных, красивых листовок — форматом с сигаретную коробку. Машинально тут же схватив маленькую пеструю листовку и подивившись, на какой же дивно-тоненькой — папиросной, в буквальном смысле — бумаге она напечатана, — с любопытством прочла впотьмах мельчайшим шрифтом набранные первые строки, потом быстро по диагонали пробежала микроскопически сжатый красивый типографский текст — и, не веря своим глазам, в полном эстетском кайфе от прочитанного, удивленно перевела взгляд на обладателя этого богатства.

— Только не очень сорррите здесь этим… Я удачно выррразился? — переспросил он с очаровательным, самоироничным, самолюбованием на роже.

Круче антисоветчины, чем содержалась в листовке, и мечтать было трудно напечатать. Никогда, ни в одной совковой газете, ни в одном разговоре ни с одним человеком, Елена не слышала столь абсолютного, полного, наотмашь, выражения того, что и сама по этому поводу думала. Коммунистический режим объявлялся незаконным, бандитским и захватническим. Сжато и четко, и неожиданно весьма сносным литературным языком, в нескольких всего фразах, напоминалась история прихода бандитов к власти в 1917-м и неопровержимо излагались главные факты злодеяний правящей партии и спецслужб против собственного народа — начиная с 1917-го — и не кончая никогда. Российские граждане призывались к актам гражданского неповиновения и созданию параллельных структур управления страной. По диагонали, через всю листовку, как на гербовой бумаге шли три нежные, словно водяные знаки — белая, синяя и красная — полосы, а в центре золотел стилизованный трезубец.

— А как… Как вас зовут? — быстро, с жадным восторгом, шершавя пальцами тончайший пестрый листик, переспросила Елена, боясь, что собеседник сейчас куда-нибудь исчезнет — вместе с листовками — или что кто-нибудь сейчас выйдет на лестничную клетку — и спугнёт разговор.

— Вот видите, как пррросто оказалось заставить девушку самой хотеть с тобой познакомиться! — рассмеялся он. — Зовут Евгением… — и, заметив, что она опять обиделась, раскатисто добавил: — Да перррестаньте вы, наконец, ррреагиррровать так на мои шутки! Подождите меня — мне нужно здесь кое-что доделать. Может быть час… Не больше. А потом вместе пойдем к метррро — поговорррим заодно по дорррроге.

Просьба его подождать показалась ей жутким хамством. Но наличие в его карманах благословеннейших, правдивейших и смелейших листовок — и тот факт, что он как-то несомненно был к ним духовно причастен — как-то застраховали его от того, чтобы она немедленно же развернулась и ушла, не сказав ему больше ни слова.

— Не-а, я, пожалуй, пойду. Что-то мне здесь как-то… Как-нибудь в другой раз. Можно я это с собой возьму?

— Ну а имя-то мне свое скажете на пррра-ащание — или так и нет?

Не придумав, как съязвить в ответ, она промолчала и как-то зачарованно пошла вниз по ступенькам, решив не нагнетать драматизма ожиданиями ползучего лифта.

Едва Елена вышла из подъезда, к ней, отслоившись от мокрой буро-палевой стены (она потом так и не могла с точностью восстановить показатели бокового зрения, как будто попала под гипноз цыганок-воровок), подошел сбоку карамазый («загорелый» — сказала бы она — если б это не звучало абсурдно в ноябре) кареглазый паренек, на пару-тройку лет ее старше, со стриженой большой головой и эффектными чертами лица неумного, но прытко-жадного и циничного увальня (Крутаков потом насмешливо разнес в пух и прах все эти «прямолинейные» определения — но ничего другого на лице хмыря, и вправду, написано не было) — в импортной куртке из вывороченной замши и крепких левисовских джинсах в обтяжку, дорогую красоту которых сильно портили вопиюще толстые его ляжки.

— Ну как? Интересно тебе было? Понравилось? — спросил паренек с разболтанной приятельской ноткой в голосе, шагая с левого боку, подстраиваясь, с ней в такт, и по-собачьи заглядывая ей в глаза.