Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Кенар с голода начал злобно подсвистывать.

Резко оборвав мазохистский монолог, Елена вскочила. Вдернула за поводок телефон домой (тот перелетел через спинку, плюхнулся на кресло и откинул трещащую трубку) — и вышла из квартиры, оставив входную дверь за собой нараспашку — потому что так и не нашлась, как сдвинуть с места въедливую шпульку предохранителя от выстрелившего и выставившего идиотский несгибаемый квадратный язык замка.

Не известно, на какое сумасбродство она бы отважилась, посекундно себя коря за слепоту, глухоту, и тупость прочих земных чувств — не известно до каких ядерных реакций и точек кипения самокритики и нежности она бы дошла — если бы Крутаков не перезвонил ей сам через два дня. Но он перезвонил.

— Кррра-а-асавица, это ты куда-то пррра-а-апала? Или это я куда-то пррра-а-апал?

Она настолько оторопела от смены разом всего: его интонации, голоса и всего его настроения — что молча держала трубку у уха — и вообще не понимала, какие в мире после всего этого можно произносить слова.

— Чего ты молчишь? Мне, между прррочим, на днях какой-то пррра-а-ативнейший сон пррриснился пррро тебя — что ты мне звонишь, и что мы с тобой пособачились, из-за какой-то ерррунды.

— Крутаков… Ты в порядке вообще?

— Не понял, а что? Конечно. Борррюсь, потихоньку. Ррработаю с утррра до ночи. Верррнее, наоба-а-арррот.

— Жень, ты что, не помнишь, что я тебе действительно звонила, и что мы действительно с тобой разговаривали? Ты разыгрываешь меня? Ты что, не помнишь, что ты мне наговорил?

— Когда?

— Жень, ты или дурачишься или врешь. Скажи мне: это ты просто решил таким способом помириться? Я тебе сразу говорю: если ты так пытаешься отыграть назад то, что ты мне наговорил и, типа, попросить прощения — то ты прощен заранее, никаких проблем, забыли. Только не пугай меня так.

— Пррринцесса, я и не намеррревался вас пугать. Если вы звонили, ну, скажем, в пятницу… или в субботу… Может быть, я действительно тут… рррасслабился слегка… — вдруг как-то засмущался Крутаков, — могло быть такое. Но я честное слово ничегошеньки не помню. А… А что я тебе гова-а-арррил? — добавил он с дурацким кокетливым интересом. И она даже явственно увидела в эту секунду через телефон игривую гримасу на его дурацкой любимой морде, которая, как ей почему-то показалось по его интонации — должна быть сейчас непременно обросшей, черной, небритой, дикой — и только озорные глаза зыркают.

«Неужели это правда — то, что фрякнул тогда ему вслед гадкий Емеля?» — пронеслось у нее молнией. — Почему Женя вообще к себе подпускает всякую шваль?! И откуда какой-то Емеля может знать про него что-то такое, чего не знаю я?!»

— Крутаков… — начала, было, она — но замялась, одернула себя, и решила, что вертящийся у нее на языке вопрос — как раз из серии тех, что категорически нельзя задавать ему по телефону. — Крутаков, я рада, если с тобой все в порядке, — только и выговорила.

— Каааррроче. Не мааарррочь мне голову! Ррра-а-аботать поррра. Звони все-таки. Имей совесть. А то я совсем забуду уже скоррро, как твой голос звучит!

И когда Лаугард потащила ее на следующий день купаться на искусственный судоходный канал к Строгинскому мосту, где курсировали зловещие ржавые баржи (с двумя, одинаково жуткими, ударениями — на носу и на корме) — на отвратно грязную (всю в сигаретных окурках, бумажках от мороженого и бледных голых навязчивых полудурках) песчаную Лысую гору, — эти разговоры с Евгением все время маячили, рябили фоном к каждому жаркому, уже почти летнему кадру — и она то и дело заново разбирала их по частичкам, и каждую частичку прослушивала заново — и силилась сложить вновь в хоть сколько-нибудь внятный узор. И всё равно не могла понять — что теперь ей со всем этим делать — и что делать с этими мерно проплывающими мимо в замедленном взгляде по каналу захламлёнными ржавыми железными гигантскими пепельницами. Из города Чугуева.

— Не обижай меня. Совсем здесь не грязно. Вечно ты, Леночка, со своим снобизмом! — фуфурилась Ольга, избоченясь, и вся как-то чуть подпрыгивая и поддергиваясь, как будто упаковывая себя разом в два разных узеньких пакета, поправляла на себе раздельный купальник. И сверху, как-то через подбородок, пыталась оглядеть себя всю, отчего под вертящимся туда-сюда подбородком появлялись две очаровательные округлые складки, а лицо принимало какое-то неожиданно профессорское выражение. — Это мое любимое место, Лена, между прочим! Пойдем скорей купаться!

И едва она отважилась за руку с Ольгой, с полнейшим ощущением камикадзе, подойти (стараясь не напороться на щедро засеянные кругом в мокром песке осколки от водочных бутылок) к кромке воды — как эта вода (вернее бурая жидкость с неприятного вида пенкой у края) прямо из-под их ступней стала с чудовищной быстротой убывать — как будто канал усыхает на глазах.

— Ольга! Да что ж это такое? — едва верила собственному зрению Елена.

— Страх Божий! — суеверно закатив глаза, ответствовала Лаугард, чуть отпрыгнув от и без того стремительно удалявшейся от них воды.

— Нет, я тебя спрашиваю: что это, конкретно, такое?

— Да я же тебе говорю: страх Божий! — настаивала Лаугард, с выпученными от ужаса глазами. — Я здесь этот страх Божий уже сто раз видела!

Выяснилось всё же, что это — шлюзы где-то открыли.

Дразня Ольгу «Страхом Божьим» — Елена все-таки уговорила ее впредь купаться подальше от толпы: и едва началось лето, ездили на заре окунаться в малиновую гладь залива уже за Строгинским мостом, гордясь тем, что входят в воду самыми-самыми первыми — пока там не начали сновать сёрфинги.

Татьяна, приехавшая в Москву из Варшавы по делам всего на неделю, не успела ни с кем из них повстречаться: тем не менее, каждому позвонила — растормошить с августом, с поездкой в Польшу, про которую они все как-то уже и забыли:

— Упустите же такой шанс! Глупо ведь… Бегите скорее записывайтесь.

Батюшке Антонию дали тем временем собственный храм — запущенный донельзя, посреди пустыря — на окраине Москвы.

В первую же их встречу на новом месте, после исповеди, Антоний, пригнувшись к уху Елены, манерно и прочувствованно зашептал:

— Погибает наша Татьяна-то Евгеньевна!

— Как?! Что случилось?! — у Елены аж всё ухнуло внутри.

— Погибает: вон за поляка замуж вышла! За католика! Ах… Погибает.

«Погибает наш батюшка Антоний… — с невыразимой грустью подумала Елена, отходя от него. — Как же он может так ненавидеть своих братьев во Христе! Ведь разделение христиан — это дьявольская работа! Как же батюшка Антоний может дьяволу помогать в этом разделении, да еще и пытаться заразить вокруг всех своей ненавистью! Ведь еще апостол Павел строжайше запрещал крещеным говорить «Я — Павлов» или «Я — Кифин» — а велел говорить всем только «Я — Христов!». Так же точно ведь и «православные» и «католики» — эти ведь слова должны быть только прилагательными к главному и единственно важному определению: «христиане»! Как же он так может…?! Неужели он забыл про «В главном — единство; в спорном — свобода; во всем — любовь»?! Даже если Антоний считает, что католики в чем-то ошибаются — значит надо, ровно как заповедовал Христос, для начала самим покаяться, вытащить из собственного, православного глаза бревнище сергианства, бревнище пресмыкания перед сатанинской богоборческой советской властью, бревнище сотрудничества с КГБ и стукачества — и тогда тут же, по заповеди Христа, увидим, как выплакать, с братской любовью в сердце, песчинку и из глаза католиков. Ведь Христос вообще ни слова не говорит про необходимость традиций и обрядов — а говорит только про главное! А в главном, в исповедании Христа Господом и Мессией католики нам братья! Как же можно против братьев своих Каиновы чувства испытывать?! Как же так вышло, что антихристовы слуги — параноики-изоляционисты гэбэшники, ненавидящие весь мир, вдруг Антонию роднее оказались по духу, чем братья-христиане по всему миру?! Неужели Антоний забыл, что не в крови и не в плоти, и не в почве и не в территории, и не в обрядах и не в национальности — а только в Духе Христовом, в Христовых истинах, в имени Христовом и христианских делах — единственное подлинное, единственно благословлённое Богом для христианина, вечное родство?!»