Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Елена, вперив взгляд в странно отсутствующее сейчас — хотя и выразительно играющее мимикой (словно про себя проигрывающее каждую воображаемую картину) лицо Крутакова — до дрожи испугавшись за него, вдруг почему-то подумала: «А что, если это — не выдумка, не литература?! Что, если Евгений вот так вот, запросто, впервые, как будто случайно, под маской вымысла, приоткрывает передо мной ту тайную часть своей жизни, о которой никогда прежде со мной не говорил?!»

— Главный герррой рррешает дать ему шанс, — с таким же отсутствующим, и каким-то предельно-конкретно мечтательным выражением лица, словно видя перед глазами незримые для нее сцены, продолжал Крутаков, держа ее манжет в плену. — Кагэбэшника вывозят за ка-а-арррдон, по пррриглашению на пррравозащитную конферрренцию, КГБ не прррепятствует — считает, что тот вполне их задание выполняет. А там — западное крррыло диссидентской орррганизации уже в курррсе — ему помогают, дают прррибежище. Там он сррразу сдается западным спецслужбам. И идет психологическая игррра — мы так и не понимаем: ррраскаялся кагэбэшник действительно, или это его тррройная игррра. И оказывается, в рррезультате, увы, что, все-таки, нелюдь всегда остается нелюдью — кагэбэшник все-таки пррродолжал все это вррремя ррработать на Конторрру — и таким обррразом пррросто отрррабатывал задание Конторрры по внедрррению на Запад… Но это, конечно же, всё не главное — лишь канва, заманка ррра-а-амана… А наш прррекррраснодушный герррой, тем вррременем…

Елена вглядывалась в его лицо, все так же напряженно пытаясь разгадать: «Правда это всё — или — так — выдумка — для интриги, для фабулы?»

Крутаков вдруг взглянул на нее и как будто проснулся:

— Только не вздумай никому ни слова! Чтоб меня не укокошили, пока я книгу не доделал! Я все-таки дожить хочу, до того момента, пока ррра-а-аман будет дописан. Такая, знаешь, крррошечная авторррская пррричуда! — весело расхохотался он — и у Елены разом отлегло от сердца: «Да нет, не может быть — если б была правда — он не рассказывал бы об этом мне вот так запросто сейчас — и не хохотал бы!»

И тут Крутаков бросил ее манжет и поймал в воздухе ее ладонь — и легко, короткой рифмой, подбросил на своей ладони.

— А вообще-то — знаешь… Может, зайдешь? Я тебе кой-какой отрррывок прррочитаю… Ты мне с пррравкой поможешь!

Она в шутку, строго, чуть отстранилась от него:

— Знаешь, Жень, мне мама еще в детстве подробно объяснила — что если какие-нибудь дяди незнакомые на улице будут приглашать к себе домой — и будут обещать показать, там, кошечек, собачек, марочки, картиночки, книжечки…

— Дурррында… — расхохотался Крутаков. — Вали тогда отсюда! — выпустил ее руку, и вдруг как-то совсем неожиданно жарко сгреб Елену в охапку с совсем другим уже выражением чёрно-черешневых глаз.

Она вырвалась, отпрыгнула, отбежала от него метров на пять — и, испытывая в эту секунду взрыв небесного счастья, оглянулась, и уже с безопасного расстояния весело выпалила:

— Я жду от тебя текста, Женька! Понял?!

И, чувствуя, что еще секунда — и ей уже никуда от него сегодня не уйти — ни сегодня, ни завтра, никогда — не оборачиваясь больше на него, побежала наутек через дорогу — и оттуда уже вниз, к Пушкинской.

Анастасия Савельевна, решив, кажется, попытаться настигнуть неумолимо уходившую в прошлое детскую между ними дружбу (а может быть, втайне надеясь заодно дочь еще и хоть немножечко откормить) — увезла Елену на пол-лета в Ригу — где, на взморье, в Булдури, у Анастасии-Савельевниного старого неудачливого поклонника институтских времен был крошечный пустовавший деревянный дом на песке между красными соснами.

В Риге (казавшейся заграницей только по степени чистоты мостовых) Елена сразу же сделала неожиданное открытие, что все главари коммунистов в мире, по-видимому, были латышами — судя по окончаниям их фамилий — потому как самый главный проспект в Риге назывался улицей «Ленинса»: «Ну, правильно — тогда вся цепочка кликух латышских бандюг выстраивается четко: Марк-с, Энгель-с, Ленин-с!» — любовалась Елена.

И никак не вырисовывался у нее почему-то ровно (тончайшей, дарёной смешным загадочным мистиком-миниатюристом-старичком-французом Дэви Тушинским, гелиевой ручкой), на последнем чистом листке прихваченного с собою зачем-то, по дурной привычке, чтобы хоть как-то скрасить бедненький концерт, блокнота с немецкими стихами, феноменально сложный эскиз перемычек верхней, заостренной части витражей рижского Домского Собора — несмотря на всю свою, вроде бы, геометричную очевидность и воздушное равновесие; а когда, наконец, зарисовала, — в отъединенном от цветных стекол, ставшем объемном абрисе замерещилось сразу и солнце за тремя далекими, нездешними горами — и море в пригоршне.

Зайдя вместе с матерью за ключами (вот он — секундный нырок в довоенную Ригу: подъезд без лифта со светлой взвесью пыли в воздухе; подзолоченный витражный близоруко расфокусированный луч из приоткрытого окна в верхнем пролете; просторная лестница с широкими темно-коричневыми мореными перилами, округляющимися на поворотах — с желобами таких причудливых форм, как будто на них помимо людей катались вороны; и очень бледный, очень высокий, мощный, грузноватый даже, толстоватый широкоплечий человек, с нервным, но подмороженно-вежливым лицом, с невпопад очень часто моргающими почти альбиносными светло-рыжими ресницами и напряженными рыжими бровями — который из какого-то странного прибалтийского чувства такта, отдав Анастасии Савельевне в руку вспучившийся конверт со связкой ключей и инструкциями, с ними даже и не поехал), сели уже в традиционную, по-советски загаженную электричку и отправились разыскивать по впопыхах нарисованному Лаурисом плану загадочное бунгало.

Дом оказался насквозь продуваемым, и почти совершенно пустым — ежели не считать двух узеньких кроватей в двух спальнях через стенку, двух абсолютно пустых платяных шкафов, и широченного прямоугольного обеденного стола на маленькой кухне с газовой горелкой. И абсолютно весь дом и весь жизненный инвентарь, включая аккуратный туалетный домик на улице под козырьком, навесные полочки для посуды, и даже кубические ножки ночных ламп — казались сколоченными ровно из тех же сосен, которые подпирали корнями дом со всех сторон. И на полу, на кухне, на подоконниках — везде — на зубах у дома был альбиносный соль-перец-песок. Подсыпанный ветром, поддутый под дверь.

В первую же ночь обнаружилось, что дом еще и неспокойный: едва они с Анастасией Савельевной разложили вещи и разлеглись читать по своим спальням, как тут же кто-то принялся ходить в кухне, разгуливать в холле, а то и нарочно хлопал и скрипел дверями и половицами по всему дому — причем по звуку шагов отчётливейше, геометрически верно, можно было проследить на слух последовательное продвижение невидимого, но нагло хозяйничавшего гостя.