Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Интересно… — вдруг смягчается Шломо. — Очень интересно… — говорит Шломо и с блаженнейшей улыбкой припирает пузом поручень и, накренясь, развернувшись лицом к Темзе, следит глазами, как прицелом, за косым, визгливым (и не безопасным с точки зрения бомбардировок) барражированием чаек над головой. — Я много размышлял как раз вот об этом, когда молодым был — как раз об этом странном превращении добра в зло в любом государстве, как только в нем исчезает свобода. Я ведь, когда мой ортодоксальный папаша помер, а я его бизнес сбагрил другим ювелирам, я ведь вернулся сюда в Лондон, и засел в библиотеки — я книжку начал писать, роман, представь! Я перерыл тысячи старинных книг — философия, история! Я пытался найти протагониста для образа своего сумасшедшего ортодоксального отца — уличного проповедника, но и запредельного грешника одновременно, психически больного с маниакально-депрессивным синдромом — оравшего про иудейского Бога, но жравшего свинину, призывавшего каяться, но ходившего к проституткам, оравшего про добро — но бросавшего свою жену и изменявшего ей. И я даже начал писать — не смейся только — написал начало приключенческого романа — угадай, кто там у меня главный герой! Я попытался спроецировать на историческую сцену — а что если бы у такого безумного человека появилась бы вдруг своя аудитория, своя республика, свое государство?! Угадай, в чьем образе я вывел своего ортодоксального папашу-ювелира?!

— Нет, — говорю, — Шломо, ничего я угадывать не буду. Говори сам, если хочешь!

— Никогда не угадаешь, даже если попытаешься! Савонарола! Я начал в молодости писать роман про Савонаролу! Мой отец там выведен в образе молодого Савонаролы! Я провел целые исторические исследования и описываю там молодые, никому не известные толком годы Савонаролы!

— Вот уж ничего похожего, по-моему, — говорю, — судя по тому, что ты рассказываешь.

— В том то и дело… — грустнеет Шломо. — В том то и дело, что ничего похожего. Я и сам это в какой-то момент понял, понял, что это — искусственная конструкция — я пытался как бы разыграть невозможное. Я как-то потонул в той реке архивов, исторических, философских и религиозных книг — и не заметил, что просто зачитался, забылся — и роман так и остался недописанным. Я даже четверти не написал. Мне так сначала было интересно в нем путешествовать, путешествовать во времени. А потом… Потом, когда я вспомнил про реальность, которую я хотел просто приукрасить, вписав ее в исторический образ — так вот, когда я вспомнил про реальность, мне стало вдруг не по себе в этом романе — он сразу отслоился от протагониста, он остался отдельной картинкой — а реальность отдельной. Я писать про реальность не захотел, больно все это ворошить. И — ну вышел из библиотек в мир, и роман так и остался недописанным, никаких ответов на свои вопросы я в книгах не нашел. Хотя, знаешь, я до сих пор немножко скучаю по тем временам, когда я только начинал роман писать и когда я только начинал свои исследования: корешки старинных манускриптов, эта особая молчаливая вакуумная торжественность в зале редких книг! Этот особый запах старых книг!

— Ну да — в вечности не пахнет беконом, — дразню его я. — Пойдем, — говорю, — чего, ты навсегда теперь здесь, у пиццерии, жить решил остаться и нюхать?

— Можешь, — говорит Шломо (жмурясь, не двигаясь с места, развалившись на заборчике, расслабленно подставляя большое личико выплавляющемуся из тонкой полупрозрачной дымки солнцу, явно отодвинув уже эмоционально предмет беседы в комиксы), — можешь, конечно, винить в этом запах бекона, но ты меня не убедила.

— В чем, — говорю, — конкретно я тебя не убедила, Шломо?

— В том, — говорит. — Ну в том… Как Бог оправдывает зло на земле?

— Да ты взбесился, что ли, Шломо, право слово, а?! — ору. — Конечно же Бог никакого зла не оправдывает никогда! Окстись! — говорю.

— Что-что сделать? — заинтригованно переспрашивает Шломо, приподняв белое полное правое веко. — Я, — говорит, — конечно стараюсь русский вывести на высочайший уровень, как ты заметила — ради тебя, ши́кца, между прочим, учу! Но ты все-таки говори помедленнее и поразборчивее. Что, — говорит, — сделать?

— Бог ничего не «оправдывает», — кричу, — никакого зла Бог не оправдывает! Эмпатия ко злу не допустима! Оправдание зла недопустимо! Оправдывающий зло сам становится злом! Бог всегда проклинает зло! Бог ничего не оправдывает, Христос просто спасает, вытягивает, выкупает нас, выдергивает нас из этого мира, одержимого злом. Бог конечно же не оправдывает зло, а наоборот проклинает зло. Если бы Бог «оправдывал» зло, то Бог был бы злом. Есть тысячи версий о том, почему мир оказался захвачен злом. Заметь — ведь у всех народов во все времена всегда было подспудное знание о том, что с миром не все в порядке, что произошла какая-то трагедия, что произошло грехопадение, что мир отпал от Бога. Христос — вот заметь! — никогда почти подробно не рассказывает, как устроены небеса, Христос дает только краткие алгоритмы знания об этом. Христос не рассказывает в подробностях и о том, как произошла катастрофа во вселенной, откуда возникло зло во вселенной, как произошло грехопадение — мы только знаем из слов Христа, что сатана был «первым, кто не устоял в истине». Христос не объясняет никаких деталей! Видимо потому, что люди, в падшем состоянии, не могут этого понять. Но Христос делает нечто гораздо лучшее: Христос спасает из всего этого ужаса! Христос выкупает нас, платит за нас выкуп, какими бы мы грешными ни были — мы принадлежим только Христу с той секунды, как мы Христа принимаем, с той секунды, как мы признаем, что этот страшный выкуп заплачен Христом и лично за нас. Если мы оказались в яме — то самое главное — это из нее выбраться наверх, наружу, спастись — и уже потом узнать о том, почему произошла трагедия, откуда и по чьей вине эта яма вообще появилась во Вселенной. А Христос как раз это и делает: спускается за нами в эту страшную яму и дает нам лестницу, единственную лестницу, по которой из этой ямы можно вылезти. Христос — вот вспомни! — прямо говорит, что бессмысленно пытаться людям объяснить то, как устроено небесное — когда люди Ему даже не верят, когда Он объясняет им про земное. Христос констатирует несколько раз: вы не можете пока что «вместить» эту информацию. То есть то, как устроена истинная жизнь, на небесах, находится за пределами человеческого понимания. И одновременно Христос обещает, что Святой Дух, по мере развития душ, будет от Христа сообщать людям всё новую информацию — творить Upgrade, короче. Нам очень трудно, например, понять соотношения между Божьим мирозданием — и сатанинской порчей; между безусловным злом, в котором лежит мир — и Божьим гениальным даром любые обстоятельства оборачивать во спасение Своим избранным людям. У Бога, насколько я это себе представляю, был очень простой выбор — уничтожить этот впавший в зло мир — или попытаться спасти тех, кого можно. Да, мы оказались в очень плохой, запредельно плохой ситуации — но даже из этой очень плохой ситуации Бог пытается нас спасти — вместо того, чтобы уничтожить. И Бог из любви к нам, даже прокляв этот мир, то есть предав этот мир сатане, предав этот мир человеческим похотям — Бог все-таки вторгается инкогнито в этот мир, все-таки поднимает своих сторонников на бунт против законов этого мира. Хотя Бог прекрасно понимает, что даже избранный человеческий материал, через который Ему приходится действовать — ужасен. Бог действует через Своих людей, через людей, добровольно вставших на Божью сторону, Бог создает — не в территориальном, а в духовном смысле — посреди этого враждебного Богу мира Свои уделы, руги.