Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— А я тебе о чем говорю! — орет Шломо. — Посмотри на эти рекламы и считай дни до поражения Содома и Гоморры!

— Ой, смотри — собака хозяина кормит! — показываю Шломе молчаливого носителя фиолетового языка чау-чау на противоположной стороне, собирающего в темноте милостыню на приют прикованному к ней на цепочке мужичку.

— Покайтесь! Покайтесь! — орет в мегафон неприятным довольно голосом городской сумасшедший на пересечении с моей Бонд стрит. — Готовьтесь к встрече с Богом! Маранафа! Господь грядет!

Навстречу — как специально — костлявая зомби с силиконовыми губами, в леггинсах с черепами, слушающая музыку в плэйере с ледяными пустыми глазами и как-то по особенному неудобно переставляющая ноги на каблуках, закидывая их с каким-то лишним сегментом виляния бедра, а потом ставящая одну перед другой, по ровной прямой линии, явно воображая, что идет по подиуму.

Шломо наблюдает с укоризной, но молча.

Цветной калека без ног в коляске играет на дуде на одной ноте так громко и жалобно, что все без исключения прохожие останавливаются, чтобы бросить монетку — потому что в такие секунды он хоть на миг прекращает невыносимый вой этой трубы — отстраняет дудку от губ и произносит: «Спасибо!»

На Нью Оксфорд стрит — элементарные пингвины — орда прыгающих, скачущих и вопящих бритых мужчин с испачканными лбами в марганцовочных сари, гипнотизирующих себя ритмичным звяканием бубенцов.

Мы оба, я и Шломо, синхронно затыкаем уши пальцами.

Я говорю (когда орда уже миновала):

— А ты-то чего уши затыкаешь?! Ты же в Бога не веришь?

— А мне Моисей всякое такое не велел слушать! — довольно смеется Шломо.

— А у меня просто аллергия, — говорю.

— Вот кого бы я запретил — это их! — говорит Шломо. — Как можно на улицах разрешать распевать людям, которые своим богом считают кровожадного монстра: ты читала их главную книгу?! Ты знаешь этот кошмарный момент так называемого преображения возницы перед принцем Арджуной — когда этот возница оказывается их богом, показывает Арджуне свое истинное лицо — и лицо это — лицо зверя, пожирающего плоть, с клыками, с которых стекает кровь! И этому дьяволу они поклоняются как богу! Ведь после этого позволять им распевать все эти их хари, хари — это же все равно как на улицах европейского города позволять распевать «Хайль Гитлер!»

Я говорю:

— Подозреваю, Шломо, что никто из них, в отличие от тебя, первоисточников не читает, и даже не догадывается об этом. Так что тебя опять подвело твое энциклопедичное образование.

— Нет, но как можно, — кричит Шломо, — разрешать на улицах распевать людям, пропагандирующим вот это кровавое кровожадное лицо с клыками и стекающей с них кровью в качестве бога?! А ты в курсе, что в некоторых направлениях индуизма вообще есть прямой культ смерти! И даже поклонение богиням и богам смерти! Если уж верить в существование демонов и сатаны — то вот они! Это же самое отвратительное, что в религиях вообще есть! Я не понимаю, куда смотрит европейская общественность!

Я говорю:

— А я, честно говоря, не понимаю, как христиане, являясь носителями единственной по-настоящему доброй и гуманной религии, умудрились по сути отдать вегетарианство вот таким вот лже-религиям. Парадокс! — говорю. — Христиане, которые знают, что Бог — это добро и любовь, и что в Боге нет никакой тьмы — тем не менее продолжают спокойнейше жесточайше уничтожать животных ради жратвы. А индуисты, у которых вместо бога кровожадный монстр, которые по сути воображают, что бог — это сатана, что бог — это князь мира сего, или, что бог — это жестокая кровожадная природа, — наоборот мяса не едят.

Шломо говорит:

— Вынужден тебя расстроить: язычник Гитлер тоже не ел мяса.

— Подозреваю все-таки, — говорю, — что Гитлер не ел мяса не из жалости к животным, не из жалости к живым существам, а наоборот, из брезгливости к мертвой плоти, которой он уже убил слишком много. Как, — говорю, — ты себя чувствуешь, Шломо? У тебя голова не кружится после этого поклёва роллера в парке?

— Я себя чувствую, как если бы мне было необходимо сейчас же срочно хоть что-нибудь поесть! — смеется Шломо. — Я знаю дивное место здесь неподалеку в Сохо… Может быть, ты составишь мне компанию? Ну буквально на полчасика, можешь ничего не есть, если не хочешь! А потом поедешь уже по своим делам!

— В Сохо?! — говорю. — Нет, ты что, с ума сошел, в Сохо я в такое время не пойду ни ногой, ни за что! Там и днем-то… С ума сошел?!

Шломо говорит:

— За кого ты меня принимаешь: я же знаю, о чем я говорю! Я Лондон лучше тебя знаю! Я знаю прекрасное, интеллигентное тихое место в Сохо, старый закрытый клуб с прекрасными традициями, книжная атмосфера, никогда никакой музыки… Пойдем, пожалуйста! На полчаса! Я в таком до сих пор постыдном нервном состоянии после этого чудовищного свидания с невестой — мне нужно успокоиться, поесть, — а то я даже и поговорить с тобой толком сегодня не успел ни о чем!

Я стою и думаю: как бы повежливее…

— Не бросай меня одного! — вдруг, считав мои намерения, совсем уже жалобно взмаливается Шломо. — А вдруг мне дурно действительно станет после этой атаки роллера в парке?!

Грязный шантаж. Но все равно чуть чище, чем улицы вечером в Сохо. Шломо знающим шагом сворачивает в сквер, затем в переулок, затем еще в какую-то подворотню, под ногами повсюду блестит то ли слюда, то ли слюна. Зеленые несчастные двухметровые межполые существа с пирсингом в щеках, бровях, губах, предлагают себя — абстрактно, травянисто колеблясь на ветру, не кому-то конкретно — а так, всем.

Я говорю:

— Шломо!

Шломо говорит:

— Ты что, не доверяешь моему знанию Лондона?! Я прекрасно знаю, куда я иду, я здесь же всю молодость… Я прекрасно помню: вот! Здесь!

Подгулявший голубь, часто моргающий от неестественного света фонарей, из-за прожорливости перепутавший день с ночью, боится взлетать, потому что от природы не умеет летать в темноте, и от природы не может в темноте видеть, — и увиливает из-под ног туристов на тротуаре.

— Малышка, какие планы на ночь? — говорит молодой человек с подведенными глазами, в обтягивающих джинсах, красном пиджаке и синей шляпе.

Я говорю:

— Шломо, немедленно пошли отсюда.

— Сейчас-сейчас! Я перепутал всего один переулок — я знаю где это, я прекрасно помню, здесь где-то была дверь… Это уже буквально где-то в минуте ходьбы, вот здесь где-то за углом!

Я уже потеряла направление, мне кажется, что Шломо идет теми же самыми переулками по третьему разу. Место в темноте действительно невозможно узнать: как будто к ночи здесь открываются все потайные лазы из преисподней, все исчадья торчат на каждом углу, щеголяя убийственной кичливой убогостью и болезненностью рвано-пестрых нарядов и измученностью продающихся лиц.