Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Рыжая англичанка нервно оборачивается — и ревниво кладет рябую руку на шею пакистанцу с животной черной двойной дорожкой-елочкой волос к позвоночнику, приглаживая и почесывая крупные его угри.

— Бежим! — вдруг орет опять Шломо. — Вот! Вот! Мы проезжаем место, которое нам нужно! Дражайший! Подвиньтесь! — отодвигает он кондуктора уже на первом этаже — и, как только автобус тормозит в пробке, спрыгивает с открытой площадки, не оставляя мне другого выбора, как спрыгнуть вслед за ним.

На мелководье лужицы маленького неработающего фонтанчика, у входа в парк, скворцы, крылышкуя, принимают душ шарко, после этого вспархивают и радостно, хулиганисто скрежещут всеми своими скворечными словцами, как маленькие летучие граммофончики. Черемуховый голубь, в ярко-карминных чистеньких черевичках и голубых панталонах, с грацией италийских фресок делает книксен, чтобы напиться, всплескивает ручками, и был таков.

— Ну и где здесь твоя синагога? — спрашиваю. — Никакой тут синагоги рядом с Кензингтонским дворцом не видно.

— Не видно, значит будет видно, — недовольно комментирует Шломо. — Что я, виноват что ли…

Рядом с дворцом какие-то строительные оранжевые выгородки, рабочие что-то копают.

— Наверняка здесь какой-нибудь луна-парк построят — вместо дворца, — ворчит Шломо. — Бедная Европа гибнет! Надо у кого-нибудь все-таки спросить…

Забравшись с ногами на лавочку, с торца дворца, пожилой бородатый бомж с достоинством делает себе педикюр.

— Дражайший! — вопит Шломо, подскакивая к нему. — Дражайший, вы не знаете ли где тут…?! Нет, вы, пожалуй, не знаете…

Я думаю про себя: а прилягу-ка я лучше вон под той цветущей вишней, которую приметила еще при входе в парк. Ни слова не говоря Шломе, чисто на правах сонной сомнамбулы, дрейфую к роскошному дереву — но Шломо почему-то все-таки тащится за мной: видимо, решив, что у меня есть идеи насчет маршрута.

— Какой я дурак! — разоряется Шломо, пронаблюдав, с завистью, как я, без единого звука, устроилась на траве, засыпанной сливочными крапинами вишневых лепестков. — Какой я дурак: надо было пальто взять — я бы на нем сейчас хотя бы присесть на траву смог, а то я в этом смокинге, в брюках этих…

Зеленые шилохвостые попугаи безмолвно и с наслаждением объедают цветы на верхушке огромной кроны вишни, вызывая новые припадки снегопада.

— Я бы на твоем месте, — говорит Шломо, — не рискнул лежать под вишней с открытыми глазами, когда на дереве резвятся попугаи: помнишь, что с Товитом произошло?

Я говорю:

— Мне очень понравилась там собака ангела — или чья там это была собака… — и глаза все-таки, под предлогом, что последовала совету Шломы, закрываю.

Сон настолько прозрачен, что, по сути, во сне я вижу всё то, что увидела бы, если б веки были прозрачны — но только гораздо четче, ярче: активный, довольно, лётный трафик над головой — невыспавшихся шмелей, похожих на летающих сенбернаров, идеально сконструированные глэйдеры Божиих коровок. Я могу ставить картинку на стоп-кадр — и рассматривать до бесконечности каждую пятипалую кружащуюся огромную снежинку, снежные хлопья вишенных соцветий. Дерево при малейшем движении ветерка чуть посмеивается шелестом кружев и гофрированных новеньких листьев, с таким звуком, как будто выдыхает смешок через ноздри, чуть сдерживая, приглушая смех.

Шломо говорит:

— Вставай, пошли, я всё узнал! А то мы опоздаем!

Я говорю:

— Мне иногда кажется, что в видимом земном мироздании, в смысле фауны, происходили какие-то метафизические шахматы: я представляю себе, как Бог говорил сатане: «Ах, ты, гад, тлю запустил, и всяких вредителей, чтобы поля Моих людей избранных погубить?! Ну, тогда Я запускаю Божию коровку — как управу на твою тлю!» И вот, среди визуальной мерзости вредителей насекомых и прочей гадости — появляется вдруг откровеннейшая Божия улыбка, смайлик с крылышками, маленький мобильный пылесосик для избавления от тли и клещей, летучая скорая помощь!

В воздухе сгущается сизоватая дымка — так что кажется даже, что это что-то со зрением: и я с изумлением вижу, что уже закат. Южные голуби, как закладки дня, выпадают то из-под одной, то из-под другой страницы деревьев, перелетая в то место, куда захотят. Абрис лип на светло-желтой подложке неба очерчен до ярости четко. Вырисован с мельчайшими подробностями; даже если сильно увеличить — крупы не будет.

Перед нами идет по тропинке молодая миловидная английская пара. За ними, со всех ног, спотыкаясь, кривобоко бежит, спеша поспеть, какая-то сумасшедшая утка. За уткой, догоняя ее, пугая и пытаясь стукнуть, привскоками-привзлетами гонится огромная ворона. Бац, бац клювом! Я бегу за ними следом и ору:

— Подождите! Подождите! Вы, что, не видите?! За вами утка какая-то увязалась! А на нее ворона охотится! — бегу, пытаюсь отогнать ворону, молодая пара идет довольно быстро, видимо не слышат меня, утка, испуганно, бочками переваливаясь, стараясь не оборачиваться на ворону и увиливать от ее омерзительного клюва, бежит за ними тоже. Я кричу: — Подождите! Подождите! За вами же утка бежит!

Запыхавшись, добегаю до молодой пары: очень похожие друг на друга молодой человек и молодая женщина с вытянутыми, продолговатыми, приятно-неземными чертами лица, наконец, слышат меня и останавливаются, оборачиваются.

— А это не утка, — спокойно говорит мне молодой человек. — Это гусь. Он просто маленький еще, поэтому похож на утку. Это наш гусенок.

Ворона, которую я таки изрядно шуганула, ускакала прочь.

Гусенок жмется к ногам молодой женщины и молодого человека.

— Мы его из яйца вывели! Сами! — довольно сообщает мне молодой человек. А на мои рассказы про мерзкую ворону, молодой человек, как само собой разумеющееся, комментирует: — Воро́ны — это сатана. Конечно. Ворона знает, что гусенок наш, ручной — поэтому она его ненавидит. Вы разве не знаете, вороны же воруют птенцов у всех птиц из гнезд и убивают их. Мы ходим весной по паркам, во всех странах, где путешествуем, и спасаем птенцов, подбираем их и выращиваем.

— Но этого вывели из специального яйца, — добавляет молодая женщина.

— Вы его не будете есть? — спрашиваю я с ужасом, чувствуя, что, еще не успев как следует проснуться, задала глупый, совершенно феноменально по-земному неуместный вопрос.

Но молодая женщина и молодой человек ничуть на меня не обижаются и радостно смеются:

— Нет, ну что вы. Вы можете быть за нас полностью спокойны, вы можете на нас полагаться.

И с улыбкой распростившись — так, как будто не прощаются, а здороваются, — уходят. Гусенок со всех ног бежит, не отставая ни на шаг, за ними.

Я оглядываюсь и уже не надеюсь почему-то даже увидеть Шлому рядом. Ан нет — смотрю, Шломо выбирается на дорожку и зовет меня. Совсем уже в сумерках идем по какому-то переулку. Я рассматриваю слева трехэтажные домишки, всё очарование которых состоит в брезжащем внутри дома просвете наружу, в задний двор с садиком. Чувствую: Шломо напрягся.