Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Я не понимаю! — орет Шломо. — Ты можешь, конечно, выбросить мою шляпу в этот грязный пруд — но я отказываюсь понимать: как Бог мог допустить, чтобы дьявол что-либо «сеял» или «насаждал», как ты выражаешься, в мироздании?!

— Шломо, — говорю, — я очень хочу спать. Давай завершим уже эти наши разговоры про мироздание, а. На сегодня хотя бы — хватит уже, а… Христос никак подробно это не объясняет — а приводит только четкую метафору: хозяин поля посеял доброе семя на поле — а ночью пришел «враг» и посеял плевелы. Эти слова Христа совершенно четко и однозначно говорят нам о том, что далеко не всё и не все, что и кто существуют в мире, угодны Богу, и что отнюдь не всё и не все спасутся — потому что Христос обещает, что в конце земного времени Он пошлет ангелов своих и они соберут все плевелы, все соблазны и всех делающих беззаконие и ввергнут в ад. Есть такие явления в животном мире — такие как жестокость, желание отнять чужое, желание добить раненого и более слабого, — которые совершенно явно просто по определению не мог сотворить Бог — потому что Бог благ. Значит — это сатанинские «сорняки» и «плевелы» в мироздании, результат грехопадения и развязывания сатанинских сил в земном мире. Автор ведь всегда легко узнается по духу содержания и по стилю, не правда ли? Вот в животной жестокости — и содержание, и почерк, и стиль явно не Божеские, а сатанинские. Всё, к чему призывает Христос, прямо противоположно всему этому. Было бы некорректно подозревать Бога в двуличии: якобы Бог Сам создает гадость — а нас призывает быть святыми. Господу Иисусу Христу не пришло же в голову говорить: «О, как прекрасны скорпионы, убивающие людей!» — или «Как прекрасны отвратительные пауки!» или «Как прекрасны глисты и клопы!» Нет, это было бы богохульством — Христос восхваляет красоту только действительно красивого и прекрасного — лилии!

— Ну со змеями и пауками, — орет Шломо еще более обличительно, — всё очевидно. Но с какой стати, скажи на милость, вы пеликана христианским символом считаете?!

— Шломо… — вздыхаю, — забудь про это. Кошмарное невежественное недоразумение. Алхимики пеликана тоже своим символом считали, из-за того, что его уродливая голова, клюв и шея похожи на перегонный аппарат. Ну и что теперь? Земные символы меняют смысл гораздо быстрее, чем успевают застыть на фронтоне.

Кажется, утихло. В смысле Шломино желание немедленно разобраться в мироздании.

Но я, конечно, затишья не выдерживаю и (зная, что Шломо придет в восторг) добавляю:

— Веганский кроссворд: русский гениальный писатель девятнадцатого века, яростный православный, считавший, что Бог не создавал никакой гадости, типа змей, глистов, червяков, пауков, тараканов и прочей неприглядной богомерзости, на которую даже людям-то и то смотреть противно — и что всё это создал дьявол. Угадай, кто этот писатель, Шломо, с трех раз.

— Догадываюсь, — говорит на ходу Шломо.

У Синего Мостика, в тени смоковницы мал-невелик английский старик нежно кормит серых гусей, которые комплектом оранжевой обводки глаз, оранжеватового клюва и оранжеватых лап похожи на провинциальных модниц в столице, закупающих туфельки, сумочку и губную помаду одинакового цвета.

— Они очень любят мякишек! — сообщает старик застывшему рядом с ним Шломе. — А корочки не едят!

— А вот скажите мне, дражайший!.. — говорит Шломо.

Я чуть отхожу на мостик, радуясь, что Шломо хоть ненадолго отвлекся на кого-то.

— …Я участвовал в высадке в Нормандии в сорок четвертом, конечно! — долетают до меня обрывки фраз. — Мы высадились… Нет, мне запомнились там, во Франции, белоснежные овцы, бесхозные — они гуляли в поле, и некоторые были ранены, некоторые лежали убитые — на этой белоснежной шерсти была кровь от пулевых ранений… Мне почему-то это больше всего врезалось в память от всей этой операции по открытию второго фронта. Почему-то этих овец было очень жалко… Я до сих пор их вижу перед глазами, там, на этом поле… А еще я полюбил там французскую девушку, из соседнего крестьянского двора, пока мы там квартировались, и она меня полюбила, но родители не разрешили ей выйти за меня за муж, сказали: он солдат и может завтра погибнуть, а ты будешь несчастна всю жизнь потом и жить вдовой. Не знаю, жива ли она сейчас… Фрэнк! А вас как? Очень, очень приятно познакомиться…

Южная голубица, увесисто снимаясь с места, выпархивает из-под ветки смоковницы и идет пешком пастись на газон.

Я быстро, с мгновенным легким чувством, будто настигаю невидимое, подхожу к Шломиному новому английскому другану:

— А как вы называете вот этих вот голубей? Нет, не обычных — а вот этих упитанных, жарко-туманно-сизых, с чуть заметным дымчатым мажентовым подтекстом на манишке и с белым бантом на шее? Я их «южными» называю!

— Я точно не знаю… — почему-то смущается старичок. — Я же не биолог… Я их всю жизнь называю про себя почему-то «королевские голуби»!

— Припу-ух, что ль… совсем? — загадочным тембром вопрошает его, грузно приземлившаяся опять, в ветви смоковницы, южная голубица.

Я говорю:

— Шломо… (уже когда зашагали вдвоем прочь, к дворцу). — Я, знаешь ли, верю, что все ответы на все вопросы я узна́ю, когда увижу Господа Иисуса Христа. Христос обещал, говоря про новое Свое пришествие: «И в тот день вы не спросите Меня ни о чем». Я верю, что говоря это, Господь совсем не имел в виду, что нам всем заткнут рот и не дадут задавать спорных вопросов — а имел в виду, что у нас как бы в секунду заново откроются глаза — и мы в единосекундный момент истины всё поймем. Ты замечал, — говорю, — когда-нибудь, что у этих загадочных южных голубей разный говорок, разная мода на побасенки, в каждом городе мира, где они живут?!

Протопив прозрачную мглистость, солнце, тем временем, начинает прижваривать. В Грин Парке я не выдерживаю, скидываю сандали и бреду в траве по щиколотку, то и дело срывая мысками случайно золотые одуванчики, как перстни для пальцев ног. Шломо, в дурацком своем смокинге, недовольно косится на безсандальную свободу, с таким видом, как будто наличие босоногой спутницы его компрометирует.

Не осилив очередные холмы в исходе парка, Шломо вешает пальто на лавочку:

— Всё, — говорит, — не могу больше. Нет сил больше его нести! Локоть даже вспотел! Можно я его оставлю здесь? Кто-нибудь подберет… И шляпу…

Застыл, разминает бока — и вдруг крайне самодовольным тоном, разглядывая свои чресла, говорит:

— А железяка-то моя, гляди, еще работает!

Я опасливо переспрашиваю:

— Какая железяка?

— Ну как! — говорит. — У меня же железный сустав в бедре! У меня же был жуткий артроз! Совсем ходить не мог! Ты что, не помнишь, как я хромал, когда мы с тобой в Милане Караваджо смотреть ходили?!