Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Лаврушка! — авторитетно уведомил Чернецов, зажевав целиком ламинированный лист и с мультяшной жадностью проглотив его.

И все-таки — странное дело — несмотря на раннюю жару, как будто бы был снег в подкорке у этого города. Казалось, копни клумбы поглубже — и наткнешься на обмороженные отложения.

— А какая это Мария? Какая-нибудь баварская кронпринцесса? — любопытствовал Дьюрька, обходя золотую статую посреди площади со всех сторон, наклоняясь, присаживаясь на корточки, переворачивая фотоаппарат в кожухе боком, фотографируя под всевозможными углами, и ища табличку с датами жизни Богородицы.

У входа в долговязую Фрауэнкирхе (от рождения слегка хромую на левую ногу, уходящую в небо, а теперь, видимо, решившую хоть на время восстановить баланс — спрятав правую в гипс деревянных лесов) Елена, никому ничего не демонстрируя, но и ни от кого не прячась, осенила себя крестом — с радостной улыбкой, и ощущением, как будто бы вдруг посреди душного жаркого дня принимает душ.

Дьюрька, заметив, попунцовел и захихикал. А Анна Павловна быстро и нервно отвернулась, сделав вид, что ничего не видела.

Внутри, от входных дверей, Фрауэнкирхе выглядела как будто вся завешенная сушащимися рыболовными сетями: на две трети спущенными от потолка шнурами золотых люстр.

Елена, прищурившись, вновь и вновь ловила этот эффект, а потом побежала к алтарю.

Фигура Спасителя на распятии, в немецком исполнении, потрясала национальным умением наносить еврейским телам неимоверные увечия: распятый труп был весь забрызган кровью и испещрен пугающе правдоподобными, с детальным знанием патологоанатомии, крестными ранами, не совместимыми с жизнью.

— Какой ужас… — не выдержав зрелища, подошла к Елене шокированная Лаугард. — Мало того, что Его там мучали, — так еще и здесь … повесили… — и прикрыла растопыренными пальцами с узловатыми фалангами глаза.

Пышная, дорого разодетая, Мария со здоровяком-Младенцем на руках, как ее изображала приалтарная скульптура, скорей была (как уже и заподозрил Дьюрька) и правда похожа на сытую баварскую кронпринцессу с двойным подбородком, чем на бедную голодную экзальтированную еврейскую девочку, родившую в хлеву.

Воздвиженский, как-то траверзом, стараясь не разворачиваться и глядеть строго на алтарь, как будто он вообще никуда не идет, а так его просто случайно течением вынесло, подбрел к Елене.

— Не понял! — пробубнил он, не смотря на Елену — и выговаривая слова с таким вызовом, как будто его обсчитали в булочной. — Ее что, тоже… убили? — спросил он, кивнув головой в сторону другой скульптуры Марии — пронзенной кинжалом, — которая была выставлена за левой колоннадой.

— Ну, это просто чересчур буквально понятое предсказание одного ветхого старика, о том, что «оружие пройдет ей душу» — в смысле, что ее сердце будет сокрушенным.

— А-а… Ну ладно тогда. Ладушки… — с облегчением произнес Воздвиженский, и отплыл опять куда-то против часовой стрелки.

— Ужас. Ужас… — все никак не могла оторваться опять взглядом от поразившего ее распятия Лаугард. — Слушай, не понятно, почему рана под грудью — с справой стороны, а не слева, не у сердца?

— Честно говоря, Оленька, я подозреваю, что это проблема зеркального отражения: если ведь ты смотришь со своей стороны — рана слева. А с Его стороны никто и не заглядывает, — на ходу начала фантазировать Елена, пытаясь объяснить действительно непонятную подробность. — Знаешь, это, по-моему, проблема фото-негатива и проявленного позитива — возможно, чтобы воссоздать образ использовали ведь изображение туринской плащаницы — а там, как случайно выяснил один смешной фотограф-приколист, — как раз обратный негатив.

— Ну вот я и думаю! С чего бы они стали справа под ребра копьем тыкать… — стряхнув оцепенение ужаса, луженым логичным голосом пригвоздила этот факт к воздуху Лаугард.

— Знаешь, между прочим, современные врачи говорят, что один из евангелистов, сам того не зная, и не будучи медиком, дал профессиональное медицинское свидетельство Его смерти на кресте — потому что написал, что когда солдаты, желая удостовериться, что Он мертв, пронзили Ему ребра копьем, то истекла «кровь и вода» — то есть околосердечная жидкость — а это могло произойти только в одном случае — если Он уже до этого умер от разрыва сердца — и околосердечная жидкость уже отстоялась.

— Так Он, что — от разрыва сердца, что ли, умер?! От инфаркта?! — переспрашивала потрясенная Лаугард, опять закрывая глаза обеими руками.

Елена с Ольгой Лаугард вместе опустились на ближайшую к алтарю лавку в правом ряду, и тут вдруг начали обрастать они со всех сторон забавным народцем — с правого бока, еле втиснувшись, как в рельсы, между лавками, пролезла длинноволосая каштановая толстуха с огромным туристическим рюкзаком, крупное, преувеличенное лицо которой было бы устрашающим, если бы беспрестанно не улыбалось; сзади, прямо за ними, подсела студентка с плоским, средневековым ликом с широкими челюстными костями, в берете и прямоугольных очках ученого и нотами на коленях; рядом с ней примостился в нули подстриженный строгий джентльмен, крепко державший за руку свою белокурую прямоносую супругу; а потом и еще человек тридцать в одинаковых цветных платках, повязанных вокруг шеи: быстрым шагом подошли с разных сторон и нанизались в ряды на банкетках. К ним лицом, впереди, перед лавочками осталась стоять красавица-пацанка с черным каре и ранеными глазами, улыбающаяся как-то внутрь, сосредоточенно, отчего шел свет вокруг.

После секундной спевки по губной гармошке (которую достал из сумочки своей жены строгий стриженный джентльмен), резко, на всю мощность готической акустики, хористы запели:

Шалом хавэри́ м! Шалом хавэрим! Шалом — шалом! Л’итра’от! Л’итра’от! Шалом! Шалом!

— Стойте, стойте! Коллеги! Простите! — с мукой в голосе прервала их шеф-повар хора — брюнетка с каре. — Вы не могли бы все-таки постараться, как я вас уже и просила на репетиции, в начале слова «Хаверим» петь не хаух-лаут, а ихь-лаут?! Сосредоточьтесь! Ну же! — и опять, поварив руками в воздухе, вымахнула:

Шалом хавэрим! Шалом хавэрим! Шалом! Шалом!

Визитеры церкви застыли в тех местах и позах, в которых их захватило пение.

Регентша раскачивала на пальцах еще не начавшуюся мелодию, — затем подала знак, и певицы с певцами грянули, уже гораздо более уверено (так что эхо отскакивало обратно на них из-под хорды крыши): с джазовыми распевами юба-дуба — а потом и вовсе вскочив, раскачиваясь, пританцовывая, хлопая в ладони, отбивая ритм:

Хэвэн из а вандэфул плэйс! Филд витз глори, глори энд грэйс! Ай вонт то сии май Сэйвиэр’c фэйс! Хэвэн из а вандэфул плэйс! —