Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Хэрр Кеекс! Хэрр Кеекс! — побежала за ним кучерявая Лаугард — поддерживая, правой рукой в черной кожаной перчатке, на бегу, чуть раздуваемую ветром черную юбку по колено, а левой — ловя улетающую прическу, а третьим глазом умудряясь поглядывать на эффектные — в ажурную фабричную кружевную дырочку с боковых вертикалей — кооперативные черные колготки над низенькими черными полусапожками — явно выбирая, как красивей ставить на бегу ноги. Но погруженный в свои, неведомые, мысли, вышагивающий, с незримыми препятствиями, Хэрр Кеекс не услышал и не увидел ее до того самого момента, пока она не дернула его за коричневый рукав.

— А где вы были? Я приходил час назад. Мы же договорились, русским языком: через два часа, чтобы у вас было время все осмотреть, — невозмутимо заокал Хэрр Кеекс. — Потом я зашел вот сюда в книжный. А все последнее время стоял ждал вас вон там — с той стороны от фигуры Марии — мы же условились: у золотой статуи!

— Жалко я фотоаппарат с башни из руки не выпустил на него! Или еще чего-нить потяжелее! — тихонько захихикал Дьюрька, одновременно делая многозначительные жесты возвращающейся, и гримасничающей в адрес спины рассеянного Хэрра, Анне Павловне. — Хотя… — Дьюрька, сощуря взгляд, измерил угол снаряда с невинно отступившей во второй ряд от площади башни Старого Петра, — …эх, оттуда бы сюда все равно не долетело!

Немцы уже давно были на дискотеке в полном составе.

На входе пришлось втискиваться в арку с металлоискателем. И потом — еле отбились от сковородоголовых охранников, не упускавших шанса с пристрастием ощупать всякую входящую.

— Кошмар — как на границе прямо! — возмущался Дьюрька.

— Хуже, хуже! — заохала Лаугард, резко мотнув головой вниз, опрокинув кудрявую прическу, вздыбив, с изнанки, волосы руками, и вернувшись, после эквилибристского этого номера, как ни в чем не бывало, в вертикальное положение; затянула широкий черный пояс, скрашивавший чудовищно ширпотребный длинный советский свитер, и, скомкав губы, зачем-то очень сильно втянула щеки перед высоким вертикальным зеркалом, сделав неприступно-интересные глаза и выставив правое плечо вперед: замерла на секунду — видимо, осталась довольна зеркальным кадром — и побежала дальше.

Как только нырнули внутрь, что-то случилось с одеждой.

Дьюрькина белая парадная рубашка оказалась издевательски испачкана советской синькой.

— Дьюрька, что с твоей рубашкой? — спохватилась Елена.

— Ты на себя взгляни!

И действительно — и нитки на пуговицах ярко-желтой выпущенной из джинсов длинной сорочки Елены, и даже выпуклые бело-пепельного оттенка резиновые буквы, напоминавшие на ощупь наконечник карандаша с растрескавшимся ластиком — у нее на малиновом джемпере (которым она препоясалась, завязав рукава узлом на поясе — и который теперь тут же развязала и сняла с себя, чтобы полюбопытствовать синюшным эффектом); и полоски на кроссовках тоже; и даже мельчайшие пылинки на всей ее одежде — словом, всё, за что синьке можно было зацепиться, немедленно окрасилось в галлюциногенный фиолетовый цвет.

Кроме этого не видно был ничего — внутри было так темно, что даже отсветы от зеркалец мозаики на медленно вертевшихся под потолком ртутных планетах, попадая изредка на лицо, слепили, — зато звук был таким громким, что, казалось, сейчас перельется из ушей через край.

Дьюрька быстро нашел местечко в углу на черных квадратных пуфах неподалеку от барной стойки. И спокойно уселся, только слегка морщась от звука и затыкая себе уши.

Кто-то удушливо, со всхлипами, ритмично выдыхал из динамиков.

— Фигня какая! — вдруг с изумлением отняв руки от ушей, констатировал Дьюрька. — Это что ж он ей говорит? Что сегодня он ее хочет — а завтра уже не будет хотеть?! Это какая ж кретинка с ним после этого общаться-то будет?! Или это, может, я чего недопонял?

Они стали прислушиваться, комментируя идиотские слова песни, и уже давясь от хохота:

«Мое сердце болит, Мое тело горит, Мои руки трясутся…»

— Ясно. Тремор, короче, у него в руках. Так? Что там дальше?

«Ты знаешь — выбор так прост. Терять нам все равно нечего. Я тебя хочу. Сейчас».

— Вот, Дьюрька! Вот ключ ко всему произведению! Послушай: он говорит, что «не хочет звучать, как парень»!

— А он и не звучит как парень! Явный педик! — отрезал Дьюрька.

Композицию гоняли уже третий раз подряд.

Женская публика визжала в исступлении, едва заслышав одну и ту же заставку с гинекологическими стонами в начале.

— Постой-постой! Что там еще у него трясется? — заливался уже весь потный от хохота Дьюрька. — Нет-нет, ты подожди, не смейся, не затыкай уши, давай послушаем еще раз! — орал Дьюрька, когда песню завели, под визг публики, по четвертому разу. — Что значит: «We’ve got time to kill»?! Кого там эта парочка пришить собирается?! «Нам нечего терять»… А, ну раз терять им уже нечего, тогда понятно!

— А, вот, опять что-то смешное… «Do you know what it means, to be left this way»… — выхватывала Елена фразы из композиции и пыталась перевести (что было проще) — и уловить хоть какой-то смысл (что было гораздо труднее!).

— Ну понятно! — радостно комментировал Дьюрька. — Она его продинамила! Или, вернее, он его продинамил (он же педик! если верить ему, что он не хочет звучать как парень!). Короче — завели парня: у него уже руки трясутся — и бросили. Конечно, у него теперь голова бо-бо! Еще бы! — с уморительным цинизмом произносил целомудренный Дьюрька.

Елена страшно гордилась, что знает хотя бы начатки английского — но сейчас она скорее была бы готова дорого приплатить, чтобы наоборот перестать понимать вздохи, на плющащей громкости несущиеся из динамика, — потому что, по мере семантического разбора идиотских текстов с Дьюрькой на пуфиках, несказанное очарование («крутяк, диско, темнота, крутейшая западная музыка») — катастрофически развеивалось.

То ли от этого рябого мерцания, то ли от духоты — из-за все время выхлопывающего откуда-то удушливого, искусственного, голубизной фосфоресцирующего тумана, Елена почувствовала астматический спазм в бронхах.

Стараясь держаться бодро, Елена бросили Дьюрьку на пуфах, и пошла осматривать дискотеку, говоря себе, что надо радоваться, что это круто, что ей должно это нравиться, потому что в ее несчастной стране ничего этого нет. В дверях другого зала ее встретил Кудрявицкий.

— Пойдем чего-нибудь выпьем, — обняв ее, закричал Кудрявицкий ей в ухо, стараясь переорать грохот музыки.

Она быстро прошла мимо, в следующий зал, — где бабец с луженой глоткой из динамиков уже в двадцатый раз предупреждала дружка: «ты знаешь, она немного опасна». А Кудрявицкий приплясал вдогонку, уже источая запах то ли приторного одеколона, то ли пунша.