Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Я гружу вас через глаза и уши.

Кресло.

Инъекция букв под кожу. Я загружаю себя в вас.

И — привет, Эльсинор.

Недопитые излишки золотого яда брызжут с тумбочки из бутылки на упавшие веером на пол Кеексовы промокашки.

Нападающий, 51-й (50-й)! Опять сбилась со счету! Сыграй мне, сладкогласый мальчишка из Вифлеема. Спой мне, Царь Давид, Отец Антитеррора. Спой мне, Отец Антивируса! Спой, первый, после Декалога, автор сотни бескровных словесных Антивирусных Вакцин, действенных до сих пор! Слабай мне колыбельную на ночь — или, вернее, уже под самое утро! Сыграй — уж не знаю какой там саундтрек — 59-й (58-й)? Или 11-й (10-й)? Или, уж по-простому, без всяких уже разночтений — 2-й? Грустно мне, полузащитник мой. Спой мне, сопливый ханырик с рогаткой, заряженной булыганом, вовремя предавшийся синергии — чтоб хоть кто-нибудь дожил до утра. Спой, медь, звенящая в кредит, ценой, которую не ты заплатил. Спой, на чужие ноты. Спой, кровавый убийца Давид, оставляющий за собой выжженную тоску, спой, истребляющий сугубо — чтоб не мстили — даже малых детей и жен. Утешь меня, убаюкай меня провидческим твоим лалабаем. Завещай Сыну своему — Прапрапраправнуку своему — Господу своему — и мне заодно, не по крови, а по прямому пневмо-наследству: оставить месть небу. Спой, Ду́ди, — когда-нибудь я пойму.

Сова утром до нее еле дооралась. «Сколько я спала? Часа два? Полтора? Пол?» — чувствуя сильнейшие симптомы отравления, мутный коловрат в солнечном сплетении, и распрямляя занемевшие конечности, которые поджимала в кресле во сне под себя, как в гнезде, от холода — пыталась она реставрировать и так-то всегда в общем-то весьма зыбкую и ненадежную, но сейчас тут уж и вовсе рассыпавшуюся в песок и смытую с ее берега волной сна часовую башню. С ужасом услышала, что компакт-диск где-то всё еще с комариным писком играет по кругу — хотя коровьи наушники как-то все-таки умудрилась с себя во сне скинуть на пол. Кеексовы бумажки вокруг валялись везде: на подлокотниках кресла, у тумбочки, и залетели даже под кровать. Сока в бутылке не осталось ни капли; а сама бутылка лежала на полу. Лужи, впрочем, никакой видно не было.

Слепо добравшись до ванны и вспугнув зеркало синими кругами под глазами, она вдруг с тошнотой вспомнила, что успела-таки вчера, вернувшись домой, позвонить Ксаве и договориться с Воздвиженским ровно в девять встретиться с ними на Мариен-платц. И теперь звонить и отменять встречу им явно было некуда — они наверняка уже вымелись из дому, не сказав Ксавиным родителям, что прогуливают. А потом еще в зоопарк с Аней…

«Ну что ж. Синяки под глазами — прекрасные аксессуары для свидания. А надо еще на́лысо побриться — чтоб окончательно быть уверенной, что аксессуаристика не имеет для него никакого значения», — мутно пыталась она проснуться, поднося к лицу ледяную воду в двустворчатой раковине ладоней: и нос, и щеки, и лоб, и губы, и уши ощущались как части какого-то холодного обескровленного моллюска.

От вчерашней ночной бредовой формулы-ловушки о необходимости знать врага для борьбы с ним, на фоне сегодняшних симптомов очередного секулярного интоксикоза, она отплевывалась с омерзением. Зубная паста драла рот. Кое-как натянув коробившие тело джинсы, футболку и джемпер, и сковыляв вниз, с отвращением увидела, как Катарина дохлебывает мюсли с молоком и, с полным ртом, пластилиново растягивая слова и щеки, прожевывает в ее сторону:

— Моогэн!

Вовремя смекнув, что если ей сейчас начнут опять предлагать еду… или даже чай — то за последствия она не ручается — извинилась (скорее, перед вертящимся вокруг ног Бэнни) — вышла на крыльцо, завязывая кроссовки — с ознобом следя, как хлопковый, золоченый по краям пар валит изо рта при выдохе; и, напустив рукава джемпера как варежки, на кисти рук, и подхватив их снизу кульками, с четким чувством, что если мир рухнет сегодня — то лично из-за нее, припустила, вприпрыжку, чтоб согреться, к станции.

Чуть отогревшись в пристанционном павильоне, и купив себе в киоске дивно пахнущий свежий «Шпигель» и жвачку джюси-фрюйт — решила, что это достаточные бенгальские огни на баррикадах, чтобы никого вокруг не видеть и не замечать в переполненном вагоне — и не отравлять картинку своим недосыпом. И села в теплую электричку; заткнула «Шпигель», не глядя, справа от себя в щель у окна; и, грея покрасневшие руки — села на них, засунув их с боков под себя на плюш сидения, отчего расплющенные ноги показались вдруг небывало толстыми.

Самое отвратительное, что даже заснуть — хотя бы минут на двадцать, да и хоть на минуту — в электричке не удавалось. В безобразно залакированном, каком-то немигающем, не меняемом тошнотном состоянии, выдергивая из головы, как застрявшие колючие шпильки, ночные сиреньи мелодии (прибитые и гневно растоптанные только сегодня, на полу, в наушниках), она сидела очень прямо и боялась даже наклониться набок.

— Биттэ цурюкбляйбэн. Нэкстэр хальт Мариен-платц.

Было ощущение, что если она даже на секундочку закроет веки — то что-то раздавит внутри. Всё, и внутри и снаружи, резало и кололо. «Шпигель» (даже когда орудовать замерзшими руками перестало быть больно) она все равно могла только нюхать. Поднося пунцовыми пальцами к лицу. Скверно имитируя позитуру бюргеров вокруг. И медленным кадром разглядывая картинку на глянцевой обложке: набитое ярко-желтой пышной соломой чучело восточно-германского офицера, держащее под рукавом ненужную ему больше фуражку, а на кучерявый соломенный кумпол напялившее темно-малиновый берет бундесвера. Глаз, ноздрей, рта, и прочих ворот чувств у пугала не было. Из рукавов и снизу из-под полы крысино-серого френча с погонами вместо продолжения тела выглядывали кучерявые стружки, развевающиеся на ветру — на фоне почти безоблачного голубого неба, куда, зачем-то, на деревянной палке это пугало было взнято. Наивная надпись на фоне небес вопрошала: «К чему теперь солдаты?» От любого текста с души воротило. Тем более от наивной прекраснодушной фигни в главной статье номера, изо всех сил вопившей, что военные блоки рухнули, холодная война в прошлом, границы распахнуты, Германия едина, СССР больше не агрессор — так к чему теперь Германии вообще армия? И мельтешня за окном электрички совсем была не ко двору.

— Мариен-платц. Биттэ рэхьтс аусштайгэн.

«Кто он вообще такой? И куда я иду? И главное — нафига?» — спохватилась вдруг Елена, механично передвигая ногами и следуя какой-то автонавигации, внизу, по огромному переходу — и слишком поздно хватившись, что «Шпигель» оставила в Эс-Баане рядом с собой на пустом сидении. В лифт мудро решила не заливаться — а обошла снизу; и уже вступила было на эскалатор выхода к Винной улице. Как вдруг резко развернулась — и, разом перепрыгнув через бежавшие ей навстречу ступеньки, понеслась в обратную сторону.