Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

А уж тем более — перевести для Катарины.

Хотелось крикнуть Катарине: ну посмотри же вокруг, взгляни на это бегающее вокруг нас живое мохеровое оранжевое счастье с фиолетовым языком! И эти слезы твои — по живому, живому ведь! — Бэнни. Все ведь живы!

— Жизнь — без начала и конца. Нас всех подстерррегает случай… — Крутаков подбил под себя повыше и без того огромное нежно-сиреневое облако подушищи, обшитой хиппанскими цветами и бубенцами, согнул, двухскатой крышей, обтянутые джинсовые колени, перехватил синюю книжку; правой рукой, не глядя, нащупал на стопке книг рядом с диваном дымящийся глиняный стакан чая; прихлебнул, забавно оттопыря мизинец; поставил стакан на место; устроился поудобнее, и певуче продолжил:

— Над нами — сумрррак неминучий, иль ясность… Девушка, вы меня слушаете вообще? Или опять ерррунду какую-нибудь в окне ррра-а-азглядываете?! Я для кого читаю? — прервался вдруг Крутаков, посмотрел поверх книги на Елену своими вишневыми глазами и смешно гаркнул на нее, убедительно изображая учительские интонации и быстро-быстро барабаня гамму маникюром по обложке.

Катаринины слезы сверкали, как катящиеся с неба звезды.

— Ну что, домой пойдем? — спросила Катарина у Бэнни.

И в эту секунду — когда Елена, ликуя, расслышала в памяти окончание строфы Крутаковским картавым говорком — не было больше в этот миг ничего такого в мире — ни в прошлом, ни в будущем — дорогого и любимого — до чего нельзя было бы вот прямо сейчас, отсюда, с этого рыхлого теплого поля, засеянного напа́давшими в пашню звездами — дотянуться и дотронуться. И все было живо в этот миг в мире, и не было ничего, что с пронзительной ясностью не лежало бы на своих местах.

И хотелось заорать все еще хлюпавшей Катарине: Ну посмотри же! И вот это вот поле плотного войлока, и вот эти твои слезы у поющего ручья, и даже этот душераздирающий запах коровьего навоза с полей — вся, вся эта счастливая жаркая весенняя ночь, так заботливо вытканная, сотканная — уже сбылась, уже существует, уже заполнила собой готовый специально для нее сот Вечности. И ты наверняка еще не раз обернешься, и снова и снова будешь чувствовать, как счастлива была в эту секунду, и будешь о ней вспоминать — долго. Всегда.

В прощальный вечер, перед отъездом в Москву, Хэрр Кеекс вытащил их «на природу».

На хутор, населенный двумя немолодыми дюжими людьми — луженой женщиной, напоминавшей русскую расписную бабу на чайник, и мужчиной, на ухабистой репе которого чуть не лопались штаны; они доходчиво изображали не только простолюдинов (справлявших свой досуг в национальных костюмах), но и дружных мужа и жену, живших в избе с двумя симметрично развешенными на цепи круглыми цветочными корзинами по бокам от входа. В своем натуральном порыве, завидев издали гостей, баварские крестьяне развели костер, и притащили, исключительно по наитию обширного сердца заранее заготовленные к их приезду, пару десятков килограммов копченых сарделек в кишках.

Расселись все в темноте рядками на бревнах вокруг танцующего ламбаду огня.

На решетке мангала шипели, корчились и лопались по швам жарившиеся баварцы.

Сарделька переворачивала их вилкой.

Вторая сарделька, сидя на бревне, выжимал из аккордеона шумных клопов бравурной бессмысленной музыки. Стыдно от которой было до боли в мышцах.

Памятуя недавние опыты, Елена не стала дожидаться приступов тошноты — как и умиленных рассказов баварской четы, про то, кто и откуда им приносит парное мясо для сарделек — и тихо слиняла в автобус, стоявший на приколе за двухсотлетними сизыми елями на холмике. Села на свое обычное сидение, в середине пустого темного салона, и заткнула уши валявшимся на сидении кассетным плэйером Воздвиженского с черными плотными поролоновыми наушниками — тут же обнаружив, впрочем, что плэйер не работает — и так, с заткнутыми тишиной ушами и осталась сидеть, наблюдая за пламенем костра и догорающими вокруг него темными силуэтами беззвучно говорящих головешек — с безопасного отдаления — с которого ни запаха свиного плавящегося жира было не унюхать, ни картинка не теряла своей идиллии.

Через минуту в автобус поднялся Воздвиженский.

— Честное слово, я сарделек пока еще не ел, — глупо улыбаясь, объяснил он цель визита, подходя к ней.

Елена вдруг до обморока испугалась зависшей в воздухе пошлятины и, скороговоркой, пожаловавшись Воздвиженскому, что у него в плэйере кончились батарейки — таким тоном, как будто это прекраснейше объясняло абсолютную невозможность для нее находиться больше в автобусе — тут же пронырнула под его положенной на спинку переднего кресла рукой, и пулей выскочила из автобуса.

И пошла одна шляться по хвойному склону над игрушечным хутором, за казавшимися кошмарной пародией густыми ветвями елей; и рассерженно жевала вяжущие на языке иголки.

«Очень хорошо — при людях я, значит, с ним целоваться не стесняюсь — а наедине — меня из автобуса вихрем выносит, и слова сказать ему не могу. Прекрасно. Мюнхенские извращения, — читала она сама себе нотации. — Всё это какой-то бред. Как можно вообще быть вместе с человеком, с которым стесняешься даже разговаривать один на один? Да с каким человеком вообще — мальчишка! Невнятный мальчишка! О чем я, вообще?… — снова поехала она уже по которому кругу бессильной многодневной попытки хоть что-то насчет Воздвиженского решить. — Завтра ведь уже в Москву… Какой ужас! Как я завтра войду в этот поезд — где все началось, где он вдруг появился из небытия — если меня из автобуса-то вышибает и стесняюсь ему в глаза посмотреть, когда никого кругом нет?…»

Назавтра она попросту проспала будильник. Организм забастовал — и уже отказывался вставать и опять идти наружу в молотьбу. Катарина, уверенная, что Елена уже давным-давно встала и готова ехать на вокзал, зашла за ней в спальню — и теперь сидела на краю перины, пытаясь ее добудиться, тряся ее за плечо.

Как-то совсем по-Маргински приговаривая при этом:

— Ум Готтс вуин!

Елена раскрыла глаза в полной уверенности, что она уже в Москве — да и вообще, вся эта заграничная мельтешня, вся эта драма с Воздвиженским, все эти муки из-за непрекращающейся, чудовищной, бесстыдно-материалистически-самоуверенной активности чужих людей в непосредственной к ней близости — показались ей просто дурным, пустым, суетливым сном — будто кто-то на бешеной скорости во сне провел перед ее взором все идиотские развлечения мира: сейчас она встанет… ох, нет, еще полчасика выспится — и побежит вместо школы в церковь, — и страшно удивилась, увидев прямо перед глазами Катарину: когда это Катарина, вместе с багажом всех своих птичек-морщинок на лбу, и треугольным шрамиком у взлетавшей правой брови, успела сюда, к ней, из дурацкого сна про Мюнхен, в Москву прискакать? И как это она его, этот сон, подсмотрела, и ему подыграла, в него встроилась?