Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Во-первых, не десять дней, а… — загугнил, было, Воздвиженский, отпихивая Дьюрьку.

Но посмотрев на Елену, осекся.

Когда поезд тронулся, Елена, не желая помощи ни спокойно храпящего уже на своем персональном трехкресельном диване Чернецова, ни сидящего рядом с ней Воздвиженского (героически промолчавшего по поводу ее авангардистской прически), ни всё никак не угнездящегося на сидении, следом за ним, у двери, оттесненного им все-таки Дьюрьки — встала и сама потянулась на полку за своей спортивной сумкой. С мягким стуком сволокла ее на пол. И полезла за книжкой.

— Неееееет… глазам своим не верю… — оторопела она, расстегнув молнию сумки.

— Чего такое? — всполошились и Дьюрька и Воздвиженский одновременно.

— Они украли мое любимое банное полотенце! — только и выговорила она в ответ.

Столица встретила их серебряным ледяным дырявым неравномерным ливнем со снегом, как будто бы где-то вверху, на небе, подтекало с крыш; струи долбили и без того уже склизкие подтаявшие подводные ледяные айсберги; воды везде на улицах было выше щиколотки — и только мертвый бы не навернулся на этом рельефе.

И уже только доехав до дома, Елена рассматривала подсунутые Катариной, вместо махрового полотенца, сливочную рубашку с пионами, как будто нарисованными на ней бордовой губной помадой; и джинсовую мини-юбку, драную так, что захватывало дух — в трех местах, в том числе и на заду, с хрустящими парусиновыми заплатками из мультфильмов; и воздушный, просвечивавший насквозь, связанный свободным шерстяным кружевом цвета морской волны свитер; и цвета топленого масла блузку с декольтированным отворотом, так что воротник лежал не выше края плеч и ключиц, и лиловый свернутый рюкзачок с видом, почему-то, гор Колорадо, и…

В уже измятой приложенной записке говорилось, что свитер собственноручно связала ей за эти две недели так и не увиденная ею тетя Амброзина — по шпионски предоставленным ими, видать, габаритам. И дальше объяснялось, что они, мол, резонно боялись, что Елена откажется от обновок, если их заметит до выезда — и поэтому-то и стырили-де полотенце, которое будет ждать у них дома ее возвращения.

Все подсунутые одежды насквозь пропахли Катарининым кондиционером для белья — сладким, цветочным — и, хотя и слегка навязчивым, который хотя и раздражал Елену, пока она была там, у них (потому что, когда Катарина сидела рядом, это была не Катарина, а воздушный столб подчеркнуто дружественных озону химикатов), но теперь с головокружительной скоростью, в миллиардную долю секунды, проделал за нее тысячи километров.

И Елена сразу почувствовала на себе прощальные объятия Марги, которая, перед бегством в свои жаркие, обгорелые турецкие снежные горы, сгребая ее в охапку, как тяжко курящая медведица детеныша, приговаривала, хрипатой своей гармоникой: «Я хочу, чтобы и там, у тебя в стране, тебе тоже было тепло… Слышишь?»

Крутакову Елена не звонила — пользуясь неточным объявлением дня приезда — пока не отоспалась. «И, вообще, — думала она, — не стану звонить, пока ничего не решила насчет Воздвиженского». В школу она, разумеется, тоже решила пару дней не суваться. Да и на улицу — тоже. «Да почему я обязана вообще что-то решать и Крутакову что-то рассказывать? Кто он мне вообще?!» — вдруг с возмущением бунтовала она. И чувствовала, что у нее уже идет голова кругом — от всех этих ну совершенно не нужных ей, мешающих нормально жить, раскладок. Тем не менее — в хоть и шедшей кругом голове, было четкое ощущение, что простейший выбор ей все-таки сделать придется: решить, закреплять ли эту странную, с долгой двухнедельной выдержкой производимую, и до сих пор расплывчатую, фотографию Воздвиженского? Или выбросить из жизни негативы, не разбирая?

На Белорусском вокзале, когда поезд уже тормозил, в самую последнюю долю секунды перед тем, как уже должна была начаться отвратительная ледяная вокзальная кутерьма, где все и вся чувствовались как коробяще чужие, Воздвиженский спросил ее телефон, — она наскоро зажгла перед его носом семисвечник цифр, понадеявшись на дыры, и дышла, и сквозняк в его памяти, и радостно с ним рассталась.

Воздвиженский не звонил: ни в день приезда, ни на следующий — и она с облегчением решила, что он, сам того не зная, упростил ей решение ребуса. «Нет, ну конечно, встретимся в какой-то момент в школе — и будет страшно неловко. Но… что теперь поделаешь. Просто все будет точно так, как было до этой поездки», — успокоено, как будто свалив со своих плеч горы непосильной ответственности, подумала Елена.

Но опять и опять чувствовала неприятный, буровящий под ложечкой вопрос: рассказать ли все-таки о Воздвиженском Крутакову, когда они встретятся — хоть словом? И — то ей казалось, что в Мюнхене Воздвиженский был как бы непроявленным негативом — и пока она не закрепила его уже здесь, в Москве, пока они с ним не виделись — или (что более важно) — пока она не произнесла его имени Крутакову, вслух, — Воздвиженский как бы не существовал. И было ли там вообще чего проявлять, на этом негативе? Рассеялся, как серебряная пыль в этом сером галлюциногенно пасмурном мокром московском воздухе.

Или, наоборот — ей вдруг казалось, что расскажи она Крутакову хоть намеком — и тот изотрет все начисто своими обычными шуточками и издевками. И становилось вдруг опять жалко.

В любом случае этот акт воплощения (или не-воплощения) Воздвиженского в слова казался ей неприятно ответственным и влекущим за собой какие-то неотвратимые мистические последствия — просчитать которые, как она уже в полном отчаянии себе говорила, она не в состоянии.

«Я не обязана перед ним отчитываться, в конце-то концов! Что это я ему вообще докладываю-то про себя всё?» — ругалась она на себя. И тянула, и тянула, и тянула со звонком Евгению. Хотя уже просто лопалась от желания увидеться с ним скорее.

В воскресенье Крутаков позвонил сам.

— Ну пррриматывай сюда вечеррром, если хочешь. Я у Юлы́, на Цветном, — лениво пропел он. — Эта ка-а-аза опять куда-то отваливает сегодня. Подожди, что? А? — За кадром послышался короткий смешок Юли, с матерком что-то объяснявшей. И Крутаков пояснил: — А, понятно. Эта ка-а-за говорррит, что она в Питеррр уматывает, к Мафусаилу на сэйшэн, — зевнул Крутаков, растягивая гласные.

Матери Елена бесстыдно соврала, что едет «на свидание» с Крутаковым: в гости к его друзьям, — и предупредила, что приедет, наверное, под утро. С недавнего времени мать, сделав, как ей самой казалось, выбор в пользу меньшего из зол, всеми силами подталкивала ее к выбору жениха — лишь бы любыми средствами отвадить дочь и от политики, и от церкви. И даже на поздние заявы домой готова была уже закрыть глаза. Крутакова же мать прекрасно помнила по тому скандальному телефонному звонку, и наивно полагала, что он, и вправду — дочерин воздыхатель; никоим образом, Крутакова ни с Темплеровым, ни с самой что ни на есть отъявленной прожжённой антисоветской организацией не связывая. И теперь мать еще даже и всучила ей, со своими обычными присказками («На всякий случай!», «Чтобы чувствовать себя независимой!») деньги на такси на обратную дорогу.