Джон Бэнвилл - Неприкасаемый

— Между прочим, Сайкс уже там. Будет главным в этой операции.

— Хорошо.

Действительно хорошо.

— Еще один левак, да? — заметил Куэрелл.

— В партии никогда не был, если ты имеешь в виду это.

Куэрелл усмехнулся.

— Нет, — сказал он, — я имею в виду не это. — Он выловил из стакана маслину и стал задумчиво обсасывать. — Не то чтобы это имело большое значение; даже «товарищей» призывают выполнить свой долг перед отечеством. Хотя присматривать за ним надо. — Он искоса бросил враждебный взгляд в мою сторону. — За всей вашей компанией. — Залпом осушив стакан, он поднялся. — Зайди ко мне завтра на службу, и я введу тебя в курс дела. В Департаменте создается специальный сектор просмотра расшифрованных материалов. Ты, может быть, захочешь принять участие. Вряд ли будет можно похвастаться геройскими делами, но, думаю, после Франции ты сыт этим по горло.

— Вообще-то там, во Франции, было мало веселого, — заметил я. — Во всяком случае, в конце.

Он стоял, собираясь уходить, рука в кармане пиджака, глядя на меня сверху с еще не погасшей злой усмешкой.

— A-а, знаю, — тихо произнес он с глубоким презрением. — Всему миру известно.

Когда Олег Давидович Кропотский вразвалку вошел в мою жизнь, первое, что меня поразило, так это замечательное сходство его имени и фамилии — с их нагромождением слогов, преобладанием жирных «о» и «д», с зазубренным заглавным «К» — с ним самим; в Олеге было что-то от одного из канцеляристов Кафки — и еще это «пот» [22] Pot — горшок (англ). , как круглое брюшко, посередке. Был он не выше пяти футов ростом. Короткие толстые ножки, широкий, низко посаженный торс и распластавшийся по воротнику, как жаба, вислый сизый подбородок — все создавало впечатление, будто он когда-то был высоким и стройным, но с годами под влиянием силы тяжести весьма заметно сплющился. Бой поддразнивал его, говоря, что он превращается в китайца — Олег презирал всех азиатов, — и действительно он походил на жирных, сидящих по-восточному болванчиков из нефрита, какие коллекционировал Большой Бобер. Только он был как запотевший, даже в самые холодные дни нефрит покрыт тускло-сероватой пленкой, словно его только что вытащили из бассейна с бальзамирующим составом. Носил он сильно поношенный плащ и мятую коричневую шляпу, бесформенные, цвета электрик костюмы с брюками гармошкой. Когда садился — применительно к Олегу это был признак полного изнеможения, — то всегда сбрасывал туфли, и они стояли вразброс перед ним со свисающими шнурками и торчащими язычками, обшарпанные, потрескавшиеся, с загнутыми вверх на манер турецких туфель носами, ни дать ни взять символы его душевных и физических страданий.

Крышей ему служила букинистическая лавка в переулке поблизости от Лонг-Эйкр. Он ничего не смыслил в книгах и редко появлялся в лавке, что вряд ли имело значение, потому что в нее мало кто заглядывал. Олег ненавидел Лондон за его, как он говорил, жесткие классовые различия и лицемерие правящей элиты; я подозреваю, что подлинная причина состояла в том, что его страшил этот город, его богатство и уверенность в себе, его трезво мыслящие мужчины и непринужденно обходительные, внушающие робость женщины. Мы с Боем познакомили его с Ист-Эндом, где в атмосфере нищеты и грубости он держался более непринужденно. Для своих встреч мы выбрали рабочее кафе на Майл-Энд-роуд с запотевшими окнами, заплеванным полом и большим, покрытым бурыми пятнами титаном, в железном брюхе которого весь день урчало.

Наша первая встреча состоялась на рынке Ковент-Гарден. Я рассказал ему о своем занятном разговоре с Куэреллом в клубе «Грифон».

— Место под названием Блетчли-Парк, — сообщил я. — Перехватывают немецкие радиосообщения.

Олег воспринял мою информацию с долей недоверия.

— И этот человек предложил вам работу?

— Ну, не то чтобы работу.

Я с самого начала почувствовал, что не произвел на Олега большого впечатления. Думаю, что все «товарищи» находили меня не совсем… как бы сказать? — не совсем надежным. Сдается, от меня исходит слабый душок святости, унаследованной от длинного ряда предков-пастырей, который Олег и такие как он ошибочно принимали за фанатизм, и это могло их беспокоить, ибо они были практичными людьми и придирчивы к идеологии. Больше по душе им были ребячья жажда действия Боя и даже патрицианская надменность Лео Розенштейна, хотя, конечно, будучи настоящими русскими, все они были ярыми антисемитами. Мы кружили по залитому солнцем рынку, вдыхая исходившие от овощных прилавков тошнотворно сладкие запахи, когда Олег всерьез принялся оправдывать заключенный Сталиным с нацистами пакт. Заложив за спину руки и благоразумно наклонившись к нему, я вышагивал рядом и вежливо выслушивал его вымученные разъяснения, не переставая следить за забавными выходками снующих под ногами воробьев. Когда он закончил, я было начал:

— Послушайте, мистер Кропоткин…

— Гектор, будьте добры; моя кличка Гектор.

— Ну хорошо…

— А настоящая фамилия Кропотский.

— Ладно. Мистер… Гектор, я хочу кое-что пояснить. К сожалению, меня ни капли не интересуют ни ваша страна, ни ваши вожди. Прошу прощения за откровенность, но это так. Я, конечно, верю в революцию, но хотелось бы, чтобы она произошла где-нибудь в другом месте. Простите.

Олег, улыбаясь про себя, лишь кивал своей большой круглой, как шар на опоре ворот, головой.

— Где, по-вашему, должна бы произойти революция? — спросил он. — В Америке?

Я рассмеялся.

— Опережая Брехта, — сказал я, — думаю, что и Америка, и Россия — обе они блудницы, только моя блудница беременна.

Он остановился и, приложив пальцы к нижней губе, зафыркал. Я не сразу догадался, что он смеется.

— Джон, ты прав. Россия — старая шлюха.

Под тележкой с капустой два воробья затеяли драку, вцепившись друг в друга и напоминая оторванную вывалянную в перьях клешню. Олег отвернулся купить пакет яблок, доставая пенсовые монеты из маленького кожаного кошелька и все еще тихо фыркая и покачивая головой в сдвинутой на затылок шляпе. Я представил его школьником, толстым, смешным, пугливым, предметом ребячьих озорных шуток. Мы пошли дальше. Я краешком глаза смотрел, как он ест яблоко, захватывая розовыми губами и откусывая желтыми зубами белую мякоть; вспомнился Каррикдрем и ослик Энди Вильсона, тянущийся вывернутыми губами к моей физиономии с намерением укусить.

— Шлюха, верно, — весело повторил он. — Если бы они услышали… — он приложил палец к виску. — Бах! — И снова рассмеялся.

Сегодня ночью члены ИРА снова взорвали бомбу на Оксфорд-стрит. Убитых нет, но впечатляющие разрушения и паника. До чего они решительны. Такой боевой дух, такая национальная ненависть. Нам бы надо было действовать так. Чтобы ни жалости, ни сомнений. Поставили бы на место весь мир.