Кнут Фалдбаккен - E-18. Летние каникулы

— Если Кристен сейчас придет, получишь сливки…

Она была все еще красивой, не старая и не молодая, но спокойно красивая; круги под глазами с годами стали темнее и волосы потемнели, хотя по-прежнему были скрыты под платком, и во всей внешности чувствовалась меланхолия и грусть, словно она просила прощения, что… А Мария была такой крепкой, такой жизнерадостной! Помню, как она, спускаясь бегом к Мельничной запруде, споткнулась о корягу, упала и разбила коленки, как схватила за руку дядю Кристена и хныкала, и слезы блестели в ее светлых дивных глазах, и кровь сочилась из ранки. Мне хотелось прижать ее к себе и утешить, но… я едва тогда доставал ей до плеча. Мы шли купаться. Мама была веселая, отец и дядя всю дорогу говорили, а я брел в одиночестве и сострадал моей лучезарной Марии, моему ангелу и ее разбитым коленам, и был убежден, что моя участливость вполне соизмерима с мировыми страданиями. В ней я любил все радостное, все светлое, легкое, бодрое; в тете Линне меня привлекало все темное, трепещущее, таинственное с оттенком горечи. Моя чувствительность помогла мне увидеть различие между ними, моя самодовольная влюбленность помогла мне найти точки соединения между юной девушкой и зрелой женщиной, между молодостью и старостью, между пламенем и тлением, между надеждой и разочарованием. Я сам был таким соединением.

Наконец, появился дядя Кристен с двумя ведрами и кувшином со сливками, который он едва удерживал в одной руке.

— Смотри, — сказала тетя Линна и покрыла чернослив в моей тарелке толстым слоем жирных желтых сливок. — Возьми сахар, если хочешь.

Я ел чернослив со сливками и смотрел на дядю Кристена. Он поставил одно ведро в холодильник, а другое — на кухонную стойку.

— Знаешь, что задумал Петер? Он хочет жить в избушке, — сказал он наигранно весело.

— Неужели, правда, Петер? — спросила она почти испуганно. — Я приготовила тебе твою комнатушку, как обычно.

Но я был непреклонен.

— Ну, хорошо, — сдалась она наконец. — Ничего плохого в этом нет. Ты повзрослел и, понятно, хочешь быть сам себе хозяин.

На том и порешили.

— Она, вероятно, скоро зайдет за молоком, — сказал дядя Кристен, ни к кому конкретно не обращаясь. Словно говорил второму ведру, поставленному на кухонную стойку.

— Да она приходит, когда ей заблагорассудится, она…

Я насторожился. Что это? Кто должен прийти за молоком?

— Ей трудно, — сказал он точно также, как и первый раз, словно в воздух, равнодушно. Без присмотра не оставишь ребенка, а идти с малышом по нашим тропинкам и кочкам тоже не ахти как легко…

— Сама выбрала себе судьбу. Никто не заставлял.

Слова были сказаны жестко, без видимого сочувствия… Так непохоже на тетю Линну!

— Да, да, судить другого проще простого.

Дядя Кристен стоял у кухонной стойки, около ведра с молоком, будто сторожил его. Неожиданно ведро стало как бы яблоком раздора.

— Кто знает, может, несчастная женщина была уже…

— Вроде трудно запомнить…

Я съел десерт. Поблагодарил. Отказался от добавки, сказал, что вкусно было, но я сыт.

— Давай, пока светло, пойдем к твоей хибаре. Посмотрим, все ли в порядке, — предложил дядя Кристен. Ему словно душно стало в комнате.

— Но, Петер, подумай, ты действительно хочешь жить в старой развалюшке? — Тетя Линна хотела удержать нас. — В доме ведь гораздо удобнее.

Она предлагала мне свою заботу и внимание, и я, конечно, на миг заколебался, готов был уступить, но во время спохватился… Важно не сдаваться, важно настоять на своем, как подобает настоящему мужчине… Жизнь в одиночестве, без комфорта, полная лишений требовала мужества. Выбор сделан, постановление принято. Судьба моя решена, пути к отступлению отрезаны… должны быть отрезаны.

— Нет, спасибо, но…

Голос мой прозвучал не столь убедительно, как хотелось. В нем не слышалось ни геройства, ни гордого самоотречения. Я встал.

— Ух, какой ты длинный! — Она не отпускала меня, хотела говорить, хотела задержать меня в теплой кухне. — Он скоро догонит тебя, Кристен. Господи, как время бежит! Ведь совсем недавно ребенком был!

Я покраснел. Покраснел от гордости, но также от неимоверного смущения. Смущение в пятнадцать лет часто является выражением неустойчивого нервного состояния. Я мог, к примеру, день напролет гневаться на все и всех, оскорбляться по пустякам, конфузиться по малейшему поводу, а потом затихал, замыкался в себе, занимался самобичеванием, хотел бежать куда глаза глядят.

— Сколько тебе сейчас, Петер? Пятнадцать?

— Почти шестнадцать, — поправил я ее.

— Правильно. В августе тебе будет шестнадцать. Вот и отметим этот день как в прошлый раз. Помнишь?

Да, я помнил, очень даже хорошо. Был торт, лимонад и много свечей. Пригласили на кофе соседей. Сидели в гостиной за круглым столом, а Мария нас обслуживала. Затем вышли в сад, чтобы размяться, покурить, поговорить, подышать свежим воздухом. Мягкий южный ветер подхватывал наши слова и разносил их по сторонам, так что вскоре нельзя было разобрать, кто говорил и что, стояли рядом, но словно чужие. Сына соседей звали Йо, и я играл с ним в сарае в полицию, затем потихоньку скрылся и прибежал на кухню к Марии, где лежал большой кусок торта (для меня на следующий день), но я выклянчил его у нее угрозами и подхалимством.

Но какой это праздник без Марии в белом переднике? Без озорства, без шалостей? Без ребячьего прямодушия, позволяющего просто появиться на кухне и выпросить кусок торта, украшенного ягодами спелой клубники? Я вдруг с тоской подумал о том давнем лете, когда гладкая кожа вокруг рта и носа была неоскверненной, не обезображенной действием железы полового созревания, когда короткие брюки летом были нормальным явлением, и ни одна постыдная мысль не оскверняла плоть.

— Может, мне взять ведро с собой, — сказал дядя Кристен, словно он давно думал о чем-то конкретном и наконец принял решение. Если она теперь идет к нам, мы встретим ее на тропинке, а если нет, так оттуда недалеко…

— Ну и ты тоже начинаешь чествовать эту… на даче Весселя!

Сказано было резко, оскорбительно. Слова тети Линны вновь пробудили мое любопытство. Что это за женщина, которой нужно молоко, судя по колким высказываниям тети Линны.

— Ну что ты болтаешь как последняя сплетница. Его ответ прозвучал не менее резко. Я никогда не слышал, чтобы он разговаривал с ней в таком тоне. Но он был взволнован, выглядел старше, когда она стояла перед ним и упрекала его.

— Да уж точно подходит для нее, когда добровольно руку подают…

Он молча взял ведро и вышел. Я последовал за ним, опустив глаза.

Взял чемодан, стоящий в коридоре. Он надел на плечи мой тяжелый рюкзак, стоял и ждал. Мы пересекли двор, подошли к воротам.