Кнут Фалдбаккен - E-18. Летние каникулы

Я обнял ее свободной рукой за талию. Мы дышали в унисон, быстро, беспорядочно, почти испуганно, боялись любой помехи, могущей напомнить о повседневности, об обыденности, о той жизни, где мы почти не знали друг друга: сестра Йо и застенчивый племянник из города, взбалмошный тип, длинный и неприметный, как летняя гусеница. Я держал ее крепко, изо всех сил давил на грудь, старался передать ей свои самые наинежнейшие ощущения и надеялся на ответную взаимность.

Но чего-то не доставало. Понимал чего, но не смел. Не уверен был, как это произойдет, как склонить другого к этому, как технически вести себя, чтобы не оскандалиться. Конечно, видел и в фильмах, и в журналах, нередко в парке, в неэстетической обстановке, можно попытаться подражать… но я не смел, боялся, что не получится, и предоставил все на ее усмотрение. И она поняла меня. Положила руку мне на затылок, притянула мое лицо к своему, так близко, что я чувствовал ее дыхание, а потом приложила рот к моим плотно сжатым губам, сдавила их и протяжно вздохнула, словно ей стало несказанно легче. И я со всей страстью ответил на ее стенание, во всяком случае, так мне показалось. Ее язык вращался вокруг моих сжатых от ужаса губ, которые я пытался разомкнуть; я пытался успокоиться, смягчиться, освободиться от страха, засевшего во мне острым ножом, старался расплавить ледяную глыбу неопытности сладострастием, но я… я не под давался, проявлял стойкость.

На мгновение небо слегка прояснилось, солнечная полоска легла на дверной козырек, куда был устремлен мой взор, засмеялась мне, и в голове моей тоже на миг прояснилось. Но потом снова обрушился ливень.

Я расставлял силки для птиц. Укрепил силки из тонкого конского волоса к веткам, куда должны прилетать большие птицы, положил для приманки кусочки хлеба. Не мешало бы или точнее было бы совсем правильно рассыпать немного ягод, ведь птицы их любят, но все еще стояло в цвету, даже кустики черники завивались пока светло-голубыми колокольчиками. Что ж, придется ограничиться хлебом. Потом сейчас не сезон для ловли птиц силками, но я был охотником, хотел им быть, хотел быть свободным и независимым, хотел вести самостоятельную жизнь в лесу, хотел жить своим умом и тем, что предлагала природа, хотел убедиться, что такое, по крайней мере, возможно.

Я попробовал петлю на указательном пальце: она затянулась легко и бесшумно, безжалостно; смертельно для голодного тетерева. Я нашел конский волос в конюшне. Отец как-то рассказывал мне, что, будучи мальчишками, они таким способом ловили дроздов. Конским волосом и рябиной. Дрозд, разумеется, тоже неплохо, но у меня были другие планы, я предпочитал крупную дичь: хотел питаться исключительно рыбой и большими птицами. А дядя и тетя пусть сидят на кухне и жуют свои котлеты.

Я проснулся, когда едва стало светать. Сон был беспокойным: о Герде, о ее теплом, твердом языке. Я встал, изучил перед осколком зеркала, висевшем над умывальником, прыщики на лице, припомнил слова Герды: «У тебя длинные ресницы, Петер, никогда не видела, чтобы у мальчишек были такие ресницы…» Ах, это не совсем полноценное поведение в сарае! С той нашей встречи прошло уже несколько дней, но я все еще боялся, что вел себя неподобающе незрело. И предал Катрине. Хотя нет, почему же? Я думал о ней, даже когда Герда начала целоваться. («Катрине красивая, правда?…Самая красивая из тех, кого я знаю…») Что остается делать? Уединиться, но не плакаться и не жалиться, а чувствовать себя в некотором роде победителем: ведь это я пленил ее настолько, что она, должно быть, совсем потеряла разум, чтобы делать то, что она делала, и говорить, что она говорила. В зеркале я пытался определить черты своей неотразимости…

Затем быстрый бег на местности. Нужно закаляться, физически развиваться. Давно уже не новые кроссовки почти сразу стали мокрыми. В лесу вот уже несколько дней сильно парило после дождя, но сегодня вновь засияло солнце. Было тепло. Приятно пахло. Я чувствовал себя свободным, могущественным властелином леса: кто кроме меня может наслаждаться этим лесным великолепием глубже и проникновеннее? кто имеет на то основание? кто кроме меня имеет на то право?

С завидной ловкостью я привязал силки к можжевельнику, рассыпал вокруг на должном расстоянии хлебные крошки: верная смерть для жадного глухаря, но большое счастье для охотника. Я — властелин, правитель леса.

Днем я взял рыболовную снасть и пошел к реке. В такую погоду нужно все попробовать. Рыба в реке водилась, я знал, хотя ни разу не поймал ничего, несмотря на то что каждое лето часами просиживал с удочкой. Но прежде рыбная ловля сама по себе была не важна, так, развлечение, но сегодня — совсем другое дело. Сегодня мне повезет! Сегодня счастье должно мне улыбнуться! Нежные девичьи глаза сопровождали меня во всех смелых и трудных делах, наблюдали за каждым движением, а золотистый солнечный свет грел приятно плечи и затылок, играл в листве, обволакивал молодые березки, так что они выглядели натянутыми парусами: сегодня у меня будет рыба! Одна? Нет, уйма, много больше, чем требуется одному человеку для пропитания… однако ее можно сушить, вялить, солить, в общем, как поступают настоящие рыбаки. Может, даже останется немного для тети Линны и дяди Кристена, пусть увидят, каким я стал взрослым и практичным…

Сегодняшний день должен, должен быть счастливым!

Я закинул удочку и вошел в воду. Речка здесь была неглубокая, так что я мог следить за беспомощным танцем дождевого червя по гладким белым камням, лежащим на дне; но он удалялся быстро, почти исчез из виду, ле́са дяди Кристена была короткая, поэтому я вытянул ее и проверил насадку; потом вновь закинул против течения и наблюдал за бестолковыми червячными пируэтами.

Я нашел себе укромное местечко на большом, выступающем из воды ровном камне. Речка была здесь приблизительно пять-шесть метров в ширину. На другом берегу до самой воды рос ольшаник, оттуда доносилось хлопанье крыльями, шелест, шипенье, щебетание, стрекотание… и еще один неясный и непонятный звук, который я принял за дуновение ветра, потому что сидел и мечтал. В отдалении между деревьями даже будто слышал шаги, но решил, что это игра моего пылкого воображения.

Поверхность воды серебрилась. Червяки разных цветов хаотично метались, пытаясь выманить рыбу в теплый и тихий день в июле месяце, месяце изобилия, который уже одарил меня своей щедростью.

Голову распирало от мыслей, слишком стремительных, чтобы удержать их и по-настоящему осознать… в основном незначительных и разбросанных: о Герде, об удивительной Герде Бергсхаген, которая оказалась совсем не толстой и не некрасивой, как я думал, которая сама просила жать ей грудь, потому что была уверена в моей опытности, кроме того, это был повод для сравнения… которая печалилась, что она слишком «плоская», чтобы стать стюардессой, которая шептала мне «делай, что хочешь!», когда стояла в сарае с хозяйственной сумкой в руках. Стоило вспомнить об этом небольшом головокружительном эпизоде, как сразу пришло ощущение собственной силы и власти, хотя, если по справедливости, так она затеяла все первая. И Катрине… моя ненаглядная Катрине, которую я не видел после своего визита к ней, но, конечно, которую я обязательно навещу. Ведь она приглашала. Она поцеловала меня в щеку, просила заходить… Но виноват сам, откладывал посещение. А он ходит к ней, ходит с ведром молока…