Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

— Идиот, на что ты годен?!

Наум хотел, чтобы его двадцатилетний сын работал на складе. Однако Володя не спешил допускать его к делам. Он, смеясь, называл племянника кабаном:

— Разве он может взвесить кило муки, этот кабан?

Лола приставал к еврейским служанкам, работавшим у его родителей, но не имел у них успеха. Посреди ужина он заходил на кухню выпить глоток воды, и в столовой сразу же слышали крик служанки:

— Уходите, не то я оболью вас горячим супом из тарелки!

Иногда из кухни доносилась звонкая пощечина, и Лола вбегал в столовую красный и запыхавшийся. Мать плакала, отец грозил кулаком, а сын, едва не плача, оправдывался:

— В чем я виноват? Что я такого сделал?

Служанки говорили, что лучше целыми днями таскать вязанки дров и стоять, согнувшись над выварками с бельем, чем служить у Наума Ступеля. Он отшвыривает полные тарелки и кричит, что блюда то слишком холодны, то слишком горячи, то подгорелые, то сырые. Фрида, его жена, искала служанку покорную, такую, которая не станет отвечать хозяину нагло и к тому же не будет слишком красивой и соблазнительной, чтобы Лола на нее не заглядывался.

Случайно Хана Ступель увидела у одной из городских хозяек служанку с нелепой, неуклюжей фигурой, растрепанными льняными волосами и детским личиком — еврейскую девушку с внешностью христианки и с по-иноверчески звучащим именем Стася, переделанным из еврейского Стеся. Хозяйка рассказала Хане, что родители Стаси, богатые сельские евреи из окрестностей Замброва, умерли много лет назад, и она с малолетства осталась круглой сиротой. Еврейские родственники и христианские соседи растащили ее наследство. Чтобы она не мозолила глаза в селе, ее привезли в Ломжу и отдали в служанки. Она не лентяйка. Готовит и стирает, убирает дом и двор, делает все, что ей приказывают, но вот тарелку на стол подать не может. Если посреди дома стоит скамья, она останавливается, будто это гора. Самое плохое состоит в том, что она не научилась соблюдать кошерность блюд, и поэтому в еврейских домах не задерживается. Хозяйка объяснила, что и ее муж боится, как бы Стася не испоганила кухню, и поэтому ее придется уволить.

Добросердечная Хана, сама деревенская, с жалостью смотрела на полунемую девушку и представляла себе, как маленькая Стася была обласканной дочкой при двух родителях, как она бегала по полям с синим бантиком в льняных волосах. Теперь ее руки огрубели от тяжелой работы, а тело стало грузным. Однако ее глаза сияют тишиной леса в тот час, когда садящееся солнце касается деревьев. В ее лице сохраняется странное удивление, будто она все еще не поняла, почему люди разграбили ее дом и прогнали в чужой город.

По совету Ханы ее свояченица Фрида пошла посмотреть эту служанку и осталась довольна. По ее разумению, девица с такой внешностью и детским умом не должна была понравиться Лоле. Чтобы Наум не был против, Хана поговорила с ним. То, чего не могла добиться от своего мужа сухонькая и измученная заботами Фрида, от него всегда добивалась ее свояченица с белоснежной шеей и свежими розовыми щечками. Хана попросила свояка взять в служанки эту немудрящую сироту, и Наум согласился. Он почти и не видел этой девушки. Когда хозяева ели, Стася стояла на кухне и мечтательно смотрела в открытую печь. От раскаленного жара на лицо падал золотистый отблеск, и ее льняные волосы казались отлитыми из меди.

Перед родителями Лола изображал, что новая служанка просто страшилище. А думал он, что она крепенькая штучка, и принялся потихоньку к ней клеиться. Один раз он застал ее в кухне, сидящей, сложив руки. Он сунул руку в карман, отломил полплитки шоколада и протянул ей. Стася жадно проглотила шоколад, испачкав рот, как маленький ребенок, и быстро вытерла губы. В другой раз Лола бросил в карман ее фартука горсть фисташек. Она весело оглянулась и тут же принялась щелкать орешки, как шустрая белка. В третий раз он дал ей мелочи. Она долго смотрела на него со странной серьезностью, а потом взяла. «Казалось бы, теленок, — думал Лола, — а тем не менее умеет брать и молчать». Однажды утром никого не было дома, а Лола только вылез из постели. В столовой он нашел служанку, мывшую полы, согнувшись и подвернув подол. Горячий и отдохнувший парень увидел ее широко расставленные босые ноги, голые до плеч руки, налитые груди, едва не вываливавшиеся из свободного лифа, — и прыгнул на нее, как будто волосы на его теле загорелись. Девица дико расхохоталась. Еще более распаленный этим хохотом, Лола схватил ее за широкие плечи и потащил к кровати. Стася оттолкнула его от себя, посмотрела со страхом и перекрестилась.

— Ты что, не еврейка? — выпучил он глаза.

— Еврейка, — ответила она.

Лола широким взмахом руки показал на домашнюю утварь.

— Видишь? Все это будет принадлежать мне, я у моих родителей единственный сын. Состояние дяди Володи тоже будет принадлежать мне, у него нет детей.

Стася покорно и восторженно смотрела на молодого человека, обладающего таким богатством и столь доброго к ней. Он приподнял ее подбородок и заговорил повелительно:

— Сейчас не годится. Мама может прийти. Сегодня ночью я проберусь в твою каморку. Не пугайся и не начинай визжать. И никому об этом не говори ни слова. Слышишь?

Стася кивнула, хотя по ее тихим, задумчивым глазам было видно, что она еще не вполне ясно понимает, что будет, когда молодой хозяин прокрадется к ней.

Лола пробирался к ней ночь за ночью, пока она ему не надоела и он не начал думать о других девицах, стоявших под заборами. Он весело крутился по комнатам и даже не замечал, как служанка смотрит ему вслед, удивленная тем, что он перестал приходить к ней. Стася теперь еще чаще стояла на кухне и смотрела в огонь, будто видела там отсвет заката в окошках своего села. Один раз, когда Лола не пришел на ужин, она спросила хозяйку:

— А где ваш сын?

— Слава Богу, что его нет, — ответила хозяйка и с полными тарелками в обеих руках торопливо вышла из кухни.

Фрида знала, что когда ее муж не видит напротив себя за столом сына-бездельника, он меньше кричит и еда больше нравится ему. Стася все чаще спрашивала о Лоле, а хозяйка ни о чем не догадывалась, пока не заметила, что служанка пополнела, что ей тяжело нагибаться при мытье полов. Фрида сунула руку в рот, чтобы не закричать во весь голос: «Горе мне! Эта девица беременна!» Она завела служанку на кухню, закрыла дверь и долго шлепала губами, пока не оказалась в состоянии выговорить:

— От кого?

На этот раз Стася хорошо поняла, что имеет в виду хозяйка. Ее детское личико стало печальным и серьезным, и она медленно ответила:

— От вашего сына.

Сердце матери подсказывало это Фриде еще раньше, и все же она надеялась, что, может быть, Бог смилостивится и окажется, что это все-таки не ее сын. При мысли, что ей придется рассказать об этом мужу, Фрида всем телом содрогнулась от ужаса. Однако, когда Наум вернулся домой, еще до того, как он успел влезть в домашний халат и обуть шлепанцы, она от большого страха перед ним тут же все и рассказала. Наум придурковато улыбнулся — ему казалось, что он слышит это во сне. Потом долго моргал и наконец упал на диван, закинув голову. Фрида не хотела присутствовать при том, как он очнется от своего летаргического сна и начнет бушевать. Она знала, что Наум все равно не придумает средства, которое помогло бы выпутаться из этой неприятности. Она оставила его на диване с закатившимися глазами, а сама пошла через коридор к Володе, главе семьи. Вскоре Фрида вернулась со свояком и со свояченицей на совет. С кухни доносились крики. Там стоял Наум и махал кулаками в сторону служанки: