Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

Как сильно Стася ни боялась рассказывать правду, она, тем не менее, не хотела, чтобы этот красивый и добрый ребе считал ее воровкой.

— Я ничего не взяла у хозяев. Лола обещал, что женится на мне. Он каждую ночь приходил в мою комнату, и я… У меня будет ребенок.

Цемах взглянул на нее и все понял. Это было для него такой неожиданностью, что он на минуту раскаялся, что своими расспросами довел до того, что узнал правду. Молчание ребе и его напряженный взгляд нагнали на Стасю страх. Она прошептала, что дядя Лолы велел ей никому ничего не рассказывать. Тогда он найдет для нее дом, в котором она будет служить. Если же она кому-то об этом расскажет, он для нее ничего не сделает. Ее отовсюду прогонят из-за ее большого живота, а полиция еще и арестует, потому что она непорядочная. Дядя Лолы поехал искать для нее место в селе, но она не хочет служить в селе. После смерти родителей родственники продали ее дом в селе и забрали себе деньги. Крестьяне тоже забрали много вещей и еще насмехались над ней из-за того, что она не крестится. «Ты выглядишь как мы, но твоя вера — не наша», — говорили они ей. Так зачем же ей ехать в село, чтобы ее ребенка называли байстрюком, а иноверцы насмехались над ней? Стася снова расплакалась и неожиданно принялась целовать руку ребе, дрожавшую, лежа на открытом томе «Обязанностей сердец».

Цемах поспешно убрал свою руку, и на его левый глаз набежала большая слеза. Эта слеза медленно скатилась и осталась висеть на кончике его носа. Он встал бледный, с холодным потом на лбу, с похолодевшим сердцем и сжатыми губами, готовый воевать не на жизнь, а на смерть.

— Лола на мне женится? — Глаза Стаси залучились доверием к нему: она поняла, что этот красивый ребе заступится за нее.

— Дядя Лолы не пошлет вас в какое-то село, чтобы вы жили там среди иноверцев. Вы родите ваше дитя среди евреев, — ответил молодой ребе, и девушка покраснела от его пронзительного взгляда, как будто в эту минуту она выросла из своего детского разума.

Цемах отвел ее обратно на кухню и пообещал не рассказывать своей жене и никому другому, о чем они говорили. Пусть она спокойно ждет возвращения Лолиного дяди. Тогда он, Цемах, скажет ему такое слово, что тот побоится отсылать ее в село или стращать полицией.

Снаружи, за окнами, проносились облака, становясь все гуще и принося тихую панику кануна бури. В дом легкими и проворными шагами вошла Слава с новой шляпкой в круглой коробке и с парой туфель в четырехугольной коробке. Она была довольна своими обновками и тем, что успела вернуться домой до дождя. Дома она нашла все таким же, как оставила: Цемах сидел в своей комнате, погруженный в святую книгу, а служанка сидела на кухне, сложив руки на животе, с напряженным лицом, будто прислушиваясь своими материнскими мыслями к тому, как растет в ней ребенок.

Еще до свадьбы, когда Цемах жил у тети и ее сыновья относились к нему по-свойски, они наполовину намеками, наполовину прямо рассказали ему, что невеста с изъяном, так сказать, хороший товар с браком. Ее братья хотят его лапсердаком набожного, ученого еврея прикрыть ее добрачный роман. Так пусть он, жених, не будет недотепой и потребует большого приданого и никогда не забывает, что со Ступелями познакомили его двоюродные братья. Цемах позволял сыновьям тети прыгать вокруг него, словно вокруг большой рыбы, только что вытащенной из воды. Что его двоюродные братья говорили правду, он видел по стремлению Ступелей устроить свадьбу как можно скорее, чтобы он не наслушался слишком много дурного и не раскаялся в этом сватовстве, как уже однажды раскаялся в своем сватовстве в Амдуре. Даже без разговоров окружающих Цемах понял, что Слава в девушках не была домоседкой, как его первая невеста Двойреле Намет. После свадьбы он заметил, что она много рассказывает о своем детстве и о школьных годах в еврейской гимназии, но в то же время обходит молчанием время, когда стала взрослой. При этом она беспрерывно болтает, чтобы он не заподозрил, что она что-то замалчивает. Хотя его обижало, что у жены есть от него тайны, и хотя притворство было ему несвойственно, он, тем не менее, молчал. Однако с тех пор, как он узнал об участии Славы в гнусном заговоре против девушки-служанки, он сказал себе: «И в день взыскания взыщу с них за грех их» [66] Шмот (Исход), 32:34. . Если дело дойдет до войны, он припомнит еще кое-что! Чтобы не взорваться раньше срока, он старался разговаривать с женой как можно меньше и даже избегал смотреть на нее. Слава тоже пребывала в беспокойстве. Она снова получила письмо от Френкеля, и на этот раз — отчаянное. Он признавался, что предыдущее написал с намерением сделать ей больно. Он был к ней груб из страха, что она откажет ему в своей дружбе. Он нуждается в ее помощи, только ей он может доверять. Она умнее его, хладнокровнее, и она лучший человек, чем он. Френкель просил ее приехать в Белосток и обещал уважать ее чувства. Он знает, что она ему запрещена.

«Он ведь сумасшедший», — восторженно говорила сама себе Слава. Она была уверена, что теперь Френкель ее любит не так, как прежде, когда он только желал ее. Но он забывает, этот влюбленный безумец, что его письма могут попасть к ее мужу… Но нет, этого он как раз не забывает! Френкель понимает, что ее муж не знает польского языка. У Цемаха нет гимназического образования, он хотел стать врачом. Даже если бы он каждый день понемногу учил польский, он все равно раскачивается над своими маленькими святыми книжечками, как старый еврей. А каким молчуном он стал за последнее время — просто страх! От него веет холодом, враждебностью. Ей надо было бы подъехать в Белосток взглянуть, отчего это Френкель так взволнован. Она запуталась в этих размышлениях о муже и о прежнем друге, и у нее возникло желание приодеться.

Из набитого платяного шкафа Слава вынула коричневый костюм в мелкий черный горох. Платье было длинным и тесным, подчеркивающим округлость ее бедер. Отложной воротничок блузки делал еще длиннее и без того длинную шею. Она долго перебирала свои роскошные шляпки и выбрала обычный берет, который натянула на затылок, а потом, сдвинув набок, — на всю голову, прикрыв при этом на три четверти одно ухо. Наклонившись к зеркалу, она подчеркнула карандашом брови и ресницы, подкрасила красной помадой губы. Обула пару туфель на высоком каблуке и вдруг словно выросла, стала стройнее, гибче. На руки она натянула пару перчаток бежевого цвета, повесила на плечо сумочку на ремне и вошла в комнату мужа.

— Как я тебе нравлюсь в этом костюме? — Она повернулась в профиль будто для того, чтобы показать наискось подрубленный карман короткого, перетянутого пояском жакетика. В ее подкрашенных глазах и жирно намазанных губах Цемах видел так много вызывающей легкомысленности, что даже смешался на мгновение.