Константин Сазонов - Фома Верующий

Меня зовут Платон. Так получилось. Командир роты еще год назад увидел в личном деле гражданскую специальность, присвистнул и спросил: «Ну, какие еще сюрпризы? Свой военкор у меня есть, может, и философы найдутся? Сократ иль Платон». Так я и стал Платоном. Прижилось-приклеи-лось намертво.

Дежурный по части сегодня наш «сам» — майор Ревунов, начальник связи. На разводе вместо обязанностей дежурного по роте он расспрашивает меня, как подготовили телефонную полевую связь к предстоящим учениям сводной роты, и в каком состоянии коммутатор, где барахлила междугородная линия и такой сбой, вот незадача, пришелся на разговор Ходарева. Тот зверствовал, обещал майору выговор, а всех, кто причастен, — в Чечню, а там сходу на «гауп-тическую вахту». Древний коммутатор ночью перебрали и перепаяли, так что все заработало. На полигоне тоже установили полевые аппараты, «тапики».

С развода принимать оружейку у Гуся. Такой у нас теннис — он сдает мне, я ему. Пересчитали автоматы, расписались, замок, печать, доклад, чтобы поставили на сигнализацию. Потом в столовую. Из комендантской роты спрашивают, как наш майор, любит ночью в гости ходить с проверками? К ним должны приехать хорошо знакомые, и нам в том числе, развеселые девахи. После их визита только и разговоров в курилках обычно.

— Прикинь, Платон, она тебе не рассказывает про свою бабушку. Трахаешь, а она орет — еще, да, вот так, а, а! А потом еще и китель мне постирала. Он теперь не воняет мертвой лошадью — пахнет, благоухает. Вот как куст малины, а посреди него еще один куст роз, вот так.

В столовую строимся быстро. Куцый строй из десяти человек — всё, что осталось от роты. Равняйсь, отставить, равняйсь, смирно, шагом- арш, песню запее-вай. На плацу наш майор остановил роту охраны, их бойцы попались на сдаче местной купчихе Клаве алюминиевых урн. Ревунов читает им мораль. Доносятся только обрывки:

— Что? Что, старшина? Солдата не тронь, а то повесится? Да срать, пусть вешается. Выдай из каптерки веревку, мыло, пусть распишется в книге инструктажа, «о последствиях предупрежден» и вперед. А то устроили пункт сдачи металлолома.

На наш строй он кидает взгляд исподлобья и показывает кулак. Мне все ясно, ночью придет проверять.

После отбоя я пишу письма. Потом встаю, отжимаюсь, стряхиваю с себя сон. На столе книга Астафьева «Прокляты и убиты». Часовая стрелка отсчитывает секунды, минуты. Они вязкие, как сгущенное молоко, которое стоит рядом в солдатском котелке. Гусь оставил мне гостинец. В столе лежат еще полбуханки белого хлеба, масло, сахар в газетном кульке и открытая пачка индийского чая.

Дневальным со мной сегодня Шишкин или просто Шиша. Нескладный деревенский тугодум, который больше всего на свете любит спать. Говоря языком сугубо гражданским и научным, Шиша был глубоким интровертом, что помогало в военной специальности — служил он мастером техники, и неплохо разбирался. Но во всем остальном это была небесная кара всего подразделения. Командир роты называл Шишу потерянным для общества человеком и ввел специальную команду — «Шишкин». Произнесенная зверским рыком Москалева она означала, что боец в очередной раз обнаружен случайно уснувшим на паяльнике с уже тлеющей шапкой, или спящим, свесив голову и руки в стиральную машинку под прикрытием ремонта. Но раздавался грохот, звук упавшего человеческого тела, Шиша возвращался в этот говенный мир и восхищенно хлопал глазами. По команде вся рота строилась по форме номер пять — в бушлатах, шапках и с полной выкладкой: оружие, каски, бронежилеты. В таком виде мы обычно бежали на стадион и носились там вьючными животными, пока Москалев не успокаивался и не решал, что вина Шиши полностью искуплена, и для воспитания бойца через коллектив достаточно. И вот наступала очередь штрафника. Буквально два дня назад после очередного «залета» и забега все ввалились со стадиона в подразделение и попадали на пол без сил. Только Шиша подозревал, что ему предстоит, затравленно смотрел, а потом решил не дожидаться. Пока все снимали просоленную мокрую одежду, он рванул в одном исподнем — грязных желтокоричневых кальсонах и застиранной рубахе на улицу, куда-то к забору части, на волю из серых бессонных стен, в отчаяние и весну.

Шишу догнали, успокоили и вернули. Никто его не трогал.

— Ну его нахрен, — говорил Гусь, — все равно его не переделаешь уже, а так-то пацан мухи не обидит, давай его в наряды и на узле связи пусть свои железки паяет. Кстати, у прапора, начальника столовой, телевизор автомобильный показывать перестал. Шиша, сделаешь? Там звук есть, а изображение пропало.

Шиша тихо зашепелявил:

— Да чё, сделаю, предохранитель сгорел, все понятно.

Гусь похлопал его по плечу: давай-давай, а то рота за твои косяки качается постоянно, скоро культуристами будем. А так, от прапора будет щедрая расплата.

И вот остатки этой расплаты я в полночь жевал с книжкой в руках. Потом подошел к тумбочке дневального и разрешил Шишкину пойти попить чаю, пока горячий. Поделился с ним тем, что оставил Гусь. Глаза Шиши загорелись. Был он хоть и тюфяк, но тощий, с узловатыми рука-ми-граблями в ссадинах и ожогах от паяльника. Обычный пацан из мордовского села, недоученный и недолюбленный. Я расспрашивал Шишу о жизни до армии: мать уборщица, отца не знает — вроде как пьяного волки порвали до смерти зимой на околице, но сам он был тогда маленький и не помнит. С девушкой не то что не целовался, за ручку не держал, да и поразъехались все из села в город. По его аппетиту и тому, как он жадно ел, было видно, что дома не было и сытости: огород да редкие подработки — отремонтировать чего соседям. Матери в школе платили сущие копейки, а скотину бы и рады завести, да ее тоже покупать надо, а с деньгами напряженка. Несмотря на все свои злоключения, он искренне считал армию вторым домом, говорил, что тут хорошо.

— Да чё, кормят, одевают, при деле — мне больше и не надо ничего.

По первой он пытался взять хлеб из столовой, но деды, которые теперь уже дома стали обычными гражданскими людьми, быстро заметили это, и уже после ужина договорились с поварами накормить Шишкина на всю оставшуюся службу. Бойца привели в столовую, поставили перед ним три котелка с супом, четыре с кашей, два котелка чая, две буханки хлеба и заставили есть. Вопреки ожиданиям Шиша отторжения не испытал, умял все, слегка помаялся животом и жидким стулом ночью да немного на следующий день. Я подозревал, что от такого воспитания вывернуло наизнанку бы кого угодно — но не Шишкина. Должно быть, он давно записал тот вечер в самые счастливые и сладостные минуты своей службы.

Майор Ревунов зашел в половине второго ночи. Он выслушал доклад, посмотрел на меня, на книжку, на стопку писем рядом. Сделал запись в журнале и пошел в соседний подъезд. Комендантской роте повезло, подниматься он не стал. Я сел перечитывать свои весточки с родины. Ночами — особенно хорошо. В темноте за окном оживают теплые образы из недавнего прошлого. От них становится щекотно в животе, и я в такие моменты смотрю в себя и всегда улыбаюсь с отстраненным взглядом: фонарю рядом с подъездом казармы и черным силуэтам кленов за забором части.