А.Дж. Беттс - Зак и Мия

Я захожу в свою комнату, и она кажется мне чужой. Серебристые туфли на шпильках на столе, где они простояли уже тринадцать недель. С карниза сверкает вечернее платье, мерцает бисером и ждет прежнюю Мию, которая примерит его, застегнет молнию и будет крутиться перед зеркалом в поисках выигрышных поз. Мне действительно нравилось это платье? Оно кажется сейчас таким кричащим. Ценник так и болтается на нем.

Мама готовит медовые куриные палочки, в детстве они были моим любимым блюдом. Мы едим перед включенным телевизором и смотрим, не важно, что.

Дома быть тяжело, но на бегство нужны силы. У меня они иссякли. Я не могу даже подумать о завтрашнем дне. Я просто хочу спать.

Но моя кровать кажется какой-то не такой. Последний раз, когда я спала здесь, я заканчивалась двумя ногами. Я как Златовласка в доме трех медведей. Все слишком большое, слишком маленькое, слишком жесткое, слишком мягкое.

Я выключаю свет. Комната становится черной, но вскоре мягкий свет загорается над моей кроватью. Я смотрю, как пластмасса на моей стене обретает форму звезды. Наверное, я прилепила ее сюда в ту ночь после больницы.

Зак. Хотя бы на него я могу рассчитывать.

У меня начинает получаться проводить время.

Одиннадцать часов на сон (включая послеобеденный), три на телевизор, два на еду (из них один – чтобы вставать, проверять холодильник и снова его закрывать), два на интернет, один на журналы и два на фильмы, которые каждый день приносит домой мама.

Еще три часа? Точно не знаю. Может, на грезы. Я часто рисую в воображении, как мое тело оставляет отпечаток на ковре.

Шум почтальона единственное, что может выманить меня из дома. Каждый день я надеваю парик, беру костыли и направляюсь к почтовому ящику, который чаще всего пуст. Иногда я вижу людей, сидящих на автобусной остановке неподалеку. Те, у кого две ноги, никогда о них не задумываются. Я больше не ненавижу этих людей. Не хочу переломать им ноги. Сейчас я не чувствую ни ярости, ни жалости. Я не чувствую… ничего.

Проходят, наверное, недели. Я их не считаю.

Я сижу на полу перед открытым шкафом. Полки до отказа забиты шмотками, туфлями и тоннами забытого барахла: мозаики, маскарадные костюмы, письма от бывших, коллекционные карточки, рассохшаяся косметика и всякие нелепые подарки от друзей. Почти все отправляется в мусорную корзину. Я навожу в шкафу порядок и складываю оставшиеся вещи. Я плачу. Я достаю все из корзины.

Однажды я замечаю, что соседи выбрасывают на обочину детский бассейн. Вечером он все еще там, так что я прошу маму притащить его домой. На следующее утро я вычищаю его на заднем дворе и наполняю водой. Он не такой длинный и глубокий, как ванна Бекки, но в нем можно лежать, закинув конечности за бортики, и смотреть на ползущие по небу облака. Иногда я читаю. Иногда сплю. Нет ничего, что мне нужно было бы делать.

Бывают дни, когда я сижу на маминой кровати и смотрю на себя в ее зеркало. Я примеряю ее серьги, ее духи. Моих волос уже хватает, чтобы примерить и ее заколки. В ее шкафу одежды больше, чем в моем. Левая половина – для рабочей одежды, правая – для выхода. Черные платья не такие черные, как когда-то. На ее блузках вылинявшие пятна. Почему она просто не выбросит все старое?

Я беру с полки два альбома с фотографиями и ложусь с ними на ее кровать. Меня увлекают ранние версии меня: толстый карапуз в подгузниках с розовой лентой в волосах. Время от времени на снимках мелькает мама. Ей было всего шестнадцать – моложе меня. Она отводит глаза от камеры. Когда она держит меня на руках, на ее лице словно немой вопрос: откуда ты взялась?

Здесь старинные фотографии с семейных торжеств, в основном с дедушкой, бабушкой, их братьями и сестрами. Я, лет семи-девяти, около небольшой лодки, которую они звали «суденышком». Помню, как мой дядя из Квинсленда показывал мне, как выхватывать из реки пустой молочный пакет, как тянуть веревку – раз рука, два рука – пока на поверхности не покажется истекающая водой ловушка для крабов. Зачастую там были только запутавшиеся кости, которые мы же туда и положили для приманки. Но иногда попадался и ядреный краб, коричневый и мутный, как мангры. Тогда прадедушка, которого уже давно нет на свете, довольно ухал. Он показывал мне, как хватать разъяренного краба за мельтешащие задние лапы, за обе разом, а потом поднимать его в воздух и опускать в ведро под крышку. Часами потом я слушала, как он клацает клешнями и пляшет внутри.

Иногда, когда мы доставали краба из ловушки, лапа или клешня запутывались в сети и оставались там. Мы опускали ловушку обратно в воду, приманивая других оторванными частями тела.

А вечером мы пировали. Мы дробили толстые клешни и высасывали сладкую жидкость из худеньких лапок. Даже с учетом оторванных ног поживиться всегда было чем. Может, поэтому у крабов так много ног (восемь) и клешней (две). Потому что велик риск потерять часть.

На соседней улице живет человек, которому давным-давно отрезало руку машиной для упаковки мяса. В младших классах мы вечно гадали, как он завязывает шнурки? как он ест свой ужин? – скорее с любопытством, чем с ужасом. Мы пробовали подглядывать за ним в саду и видели, как болтается его рукав, когда он поливает газон. Еще я помню девочку из садика, которая родилась с короткими пальцами. И в прошлом году после шумихи Олимпийских игр, когда на экране показался целый строй паралимпийцев – они маршировали, они катились в колясках. Я не обращала тогда особого внимания.

Все мы просто марширующие крабы. Столько недостающих деталей.

Я выключаю телевизор и проверяю холодильник. Еще раз проверяю мобильный. Там пусто.

Двадцать четыре часа легко провести – теперь, когда я знаю, как.

Я делаю первый самостоятельный шаг, и никто этого не видит. Делаю еще два и хватаюсь за спинку стула. Мне скоро восемнадцать, а я учусь ходить по-новой. Кажется, сейчас сложнее, чем было в первый раз.

Мама на работе. Но больше всего мне хочется поделиться с Заком. Смотри, смотри, я иду сама, не держась!

Он бы понял, как это круто и важно.

В последние дни я не раз хотела ему написать. Поделиться какой-нибудь глупостью вроде ролика с Ютьюба или дурацкого рецепта. Сегодня утром я пекла оладьи и вспоминала его. Хотела сделать фотку оладьев и отправить ему.

Но не стала. Как-то странно после двух месяцев молчания прислать картинку с едой.

Зак сдался не сразу. Он долго звонил и писал мне каждый день, но я не отвечала. Хотя стоило. Просто мне нечем было его порадовать. Пусто. Мне все так же пусто. Кому это надо – читать такое?

Но сегодня я сделала целых три шага без костылей. Меня так и распирает ему рассказать. Поэтому я сажусь и набираю сообщение. Пишу и стираю, пишу и стираю. Не знаю как уложить то, что нужно, в сто шестьдесят символов. Невозможно.