Алексей Леснянский - Дежурные по стране

Всё тот же русский солдат, что и раньше: хитёр, сметлив, расчетлив и храбр. Он, возможно, и слыхом не слыхивал о суворовских чудо-богатырях, дружинниках Донского, героях Бородина и защитниках Сталинграда, а за Отечество, как и его предшественники, готов сражаться, живота не жалея. А всё потому, что в каждом бойце Вася Тёркин сидит — человек крепкого мужицкого корня, который до беззлобной шутки охоч, на гитаре и гармонике сыграть — мастак, да и, чего греха таить, бабу за голое место ущипнуть и водки попить — тоже большой любитель. А в офицере нашему солдату всё ещё барин видится, перехитрить которого — святое дело. Русская армия — это вам не вышколенные британские королевские войска, а мужицкая артель. На тыловых снабженцев и сознательность штабных генералов наш боец не рассчитывает и желает только, чтобы отвернулся на часок-другой офицер, а там уж сами по себе включаются непонятные механизмы: кто-то куда-то исчезает на время, а потом возвращается, волоча за собой тюки невиданных размеров, в которых есть всё, что душе угодно, и даже немного трюфелей. «Где взяли»? — для проформы задаёт вопрос офицер. Грязное, сытое, довольное и слегка поддатое подразделение глядит орлом, раскаивается в проступке, а по самодовольно-сдержанным рожам солдат видно, что просятся в бой. Ни дать, ни взять: «Окропим землю русскую своею кровью, а врага лютого в пределы Отечества не пустим»… И здесь уже не лукавит боец.

На следующее утро после описанных выше событий чеченскими боевиками было атаковано несколько блокпостов.

Занималась кровавая заря. Огненный диск солнца выступил из-за гор, и тьма, поклонившись ему, попятилась. Заполыхал Восток, и прокажённая Чечня взвыла от новой волны ненависти, к которой никак не могла привыкнуть. Разорённая родными ей людьми, раздавленная горем, поседевшая от навалившихся на неё несчастий, нищая дочь России взывала к благоразумию, молила о милосердии, но одни лишь проклятия сыпались ей в ответ. Республику ненавидела вся страна, люто ненавидела, потому что ни одна мать не была теперь уверена, что её сын вернётся домой из армии. Чёрная девка — Чечня, чёрные и ссохшиеся груди её — Горы, грязно-чёрный платок носит она — Грозный.

Негодяям из властного круга нужна была прорва для отмывания денег — и прорва универсальная, чтобы по прошествии многих лет ни другие негодяи, ни честные люди, ни сам чёрт не догадались бы, куда канули народные деньги. Чечня являлась социально-опасным, но беспроигрышным вариантом. Чем дольше продлится война в республике — тем лучше; чем больше потерь понесут гражданские объекты и армия в живой силе и технике, тем ужасней покажутся россиянам масштабы катастрофы, а значит, те огромные суммы, направленные на восстановление мятежного региона, в дальнейшем будут реабилитированы в глазах общественности. В довершении ко всему Чечня стала превосходным по своей безобразности отвлекающим манёвром; заставить людей забыть о нищете, безысходности, разрухе и навалившихся бедах могли только ещё более страшная нищета, ещё более ужасающая безысходность, планетарная разруха и беды, сравнимые с апокалипсисом. В республике такого адского набора было с избытком, и неунывающие СМИ, присосавшись к смуте, как рыбы-прилипалы к акуле, питались трупами русских солдат, пили слёзы матерей, но делали это статично и сухо, руководствуясь двумя железными инстинктами самосохранения: отвлекать, но не привлекать, освещать, но не просвещать.

Чеченский пастушок, мальчик лет восьми-десяти, понял, что оказался в кольце огня, когда увидел, как неожиданно с разных сторон, рассекая ночную мглу, к блокпосту понеслись пунктирные линии трассеров. Он приник к земле и подумал:

— Кто сегодня на мосту? Наверно, Вано и Серый. Их очередь, и они уже убиты. А мне надо уходить, потому что стреляют люди Зелимхана, это о них вчера говорил отец. Я не боюсь. Пусть моя сестра боится, а я — мужчина, джигит. Нет, уходить нельзя. Отец накажет меня за то, что я бросил баранов.

Зашипела рация.

— На связи полевой командир Дзасоев.

— Слушаю, Дзасоев, — ответил старшина.

— Нам нужен мост, командир, чтобы прошли 66-ые. Сдавайтесь, и я пощажу тебя и твоих людей. Если не послушаешь меня, сравняю высоту с землёй, и она станет равниной. Нас — двести человек. На каждого твоего — по двадцать. У тебя минута. И помни, что матерям твоих бойцов не нужны «двухсотые».

— У тебя хорошие связисты и железная логика, Дзасоев, — холодно бросил Кощей. — И ты даже наверняка в курсе, что этой ночью мне было велено заминировать мост. Так вот передай той штабной крысе, которая тебя проинформировала, что, получая приказ, я не дожидаюсь утра, а исполняю его немедленно.

— Блефуешь, командир… Я бы знал, — засмеялся Дзасоев.

— Ты меня раскусил. Я в панике. Дрожу, не соврать бы, как осиновый лист на чеченском ветру. Но, как говорится, потрясусь, потрясусь — да и перестану. И совладаю я со страхом, конечно, в тот момент, когда первая машина в колонне сунется на мост. Подобью её, потом укокошу последнюю, а вот середину обещаю не трогать; сама погибнет. Так зловредные духи шутковали с нами в ущельях Афгана, и уроки той войны не прошли для меня даром.

— Где ты воевал? — прозвучал по рации вопрос.

— Под Кандагаром.

— А я — под Баграмом, и нас однажды предали. Вас наверняка тоже не раз предавали, и ты это знаешь. Подмоги не жди. В тридцати километрах отсюда в «зелёнке» — засада, и бэтэры не подойдут к вам. Пощади своих людей. Я даю тебе слово афганца, что в память о тех днях, когда мы воевали под одним флагом, я сохраню жизнь твоим десантникам, если ты поведёшь себя благоразумно и сдашься.

— Хорошо… Я согласен принять твоё предложение с небольшой оговоркой. Мы выйдем с поднятыми руками в том случае, если ты не только никого не тронешь из оставшихся со мной, но и оживишь солдат, которым вы перерезали глотки у моста. Надеюсь, во фляжках твоих людей есть живая и мёртвая вода… А вообще-то я не верю тем, кто преступает присягу.

— Я присягал Союзу! России я никогда не присягал! Так жду ответа от тебя, иначе плохо вам будет.

— Мой ответ — нет! Попробуй взять нас, Дзасоев!

— Жаль. Ты мне нравишься. Тем хуже для тебя. От связи с твоим командованием мои тебя отрубают. Всё. Конец связи.

Боевики обложили блокпост плотным кольцом. Смертельная петля начала затягиваться на шее безымянной высоты. Старшина Кашеваров понял, что он и его бойцы обречены.

— Ничего, сколько-нибудь продержимся, — пробурчал старшина себе под нос, подозвал Брутова и приказал: «Две красные, одну белую!»

Сигнальные ракеты взвились в небо, предупреждая кого следует, что в квадрате 333.746 по улитке два завязался бой.

— Стёпка! Круглов, твою мать! Живой? — крикнул младший сержант Волнорезов своему другу, прижавшись спиной к мешкам с песком и меняя магазин автомата.