Олег Куваев - Через триста лет после радуги

Жил я очень размеренно, часов до девяти вечера, сидел на работе, дома варил суп из пакетика и ложился спать. Иногда заходил в кино и с огромным, даже странным, вниманием смотрел любой фильм, какой подвернется.

…Случилось это вечером, когда во всем здании института остались вахтер да я. В кабинете было очень жарко — по вечерам всегда батареи раскалялись так, что обжигали руку. Я открыл форточку — ворвался свежий, холодный воздух, и я услышал, как снежная крупа бьет по стеклу, услышал свист ветра по улице, испуганный клаксон автомашины за углом и вдруг осознал, что статья, которую я пишу, и есть та самая диссертация, которую ждали от меня семь лет. Честное слово, я испугался — все это произошло помимо моей воли и моего разума, свершилось само собой. А если так, то столь же легко, без объяснения причин все это может исчезнуть, растаять, превратиться в мечты, сигаретный дым.

Я аккуратно сложил свои бумаги, вытряхнул пепельницу, заправил авторучку и пошел домой. В дежурном магазине по дороге купил десяток котлет и пачку масла. Решил держать себя в форме, не упускать удачу по какой-нибудь глупости.

…Утром я увидел на столе у себя конверт. Это был ответ из лесопитомника. Место мне обещали весной, именно ту должность, которую я хотел. Я достал из стола стыдливо сложенный лист бумаги — заявление. Пришлось переписать его, теперь я просил уволить меня в середине мая. Переписав, отнес его в приемную Г. П. Никитенко. Леночка, та самая, которой я привозил лапти, сидела с марлевой повязкой и казалась похожей на врача из какого-то фильма.

— Что с вами? — изумился я.

— С луны? — ответила она сквозь маску. — Весь город гонконгским гриппом болеет.

Не отдав заявления, я выпятился в коридор. Грипп мне сейчас был совсем ни к чему. Вот она, опасность судьбы! Я буду валяться с температурой, а работа моя будет лежать. Только теперь я заметил, что в коридорах института как-то пустынно. Я решил сбегать в аптеку, предостеречься.

В аптеке у окошек, где брали рецепты, стояла длинная очередь. Действительно «весь город» болел. У стеллажей со штучными лекарствами было пусто, и я увидел вдруг сиротливые тюбики лекарства на пчелином и змеином яде. В постыдном раскаянии я схватил эти тюбики и уж дальше — больше, забежал в гастроном, накупил красивых коробок и банок с чаем и побежал на почту. Девушки на почте были также в марлевых масках. И лишь, запаковав посылку, я осознал, что фамилия Евдокии мне неизвестна. Только адрес. Так и написал «бабушке Евдокии». Уговорил. Взяли.

Гриппом я не заболел и через десять дней в конце рабочего дня я снова пришел к Леночке. Положил перед ней рукопись на сто страниц и пятьдесят рублей.

— Ну что вы! — сказала Леночка. — Это вдвое больше, чем следует за перепечатку.

Но утром я получил текст — экземпляры разобраны и знаки препинания стоят на местах — Леночка в свое время кончала филфак.

Утром я взял первый экземпляр, заявление и твердым шагом вошел к Г. П. Никитенко.

Надо отдать ему должное — он не изумился, не стал произносить слова, положил рукопись и заявление на край стола, глянул на меня сквозь очки, точно сфотографировал, и зачем-то пожал мне руку мягкой ладонью.

Через некоторое время я узнал, что мне предстоит предварительная защита. Случай небывалый, так как существует длинная очередь жаждущих кандидатского звания.

Я спокойно изложил свои выводы о северной границе европейского леса. Ученый совет покашливал и молчал, видно, моя репутация унылого научного неудачника крепко шаталась. Тогда Г. П. Никитенко, не вставая с места, тонким своим голосом негромко сказал: «Мы имеем пример скрупулезного сбора фактов без скороспелых, однако, выводов». После этого сорвалась лавина, и я узнал, что являю собой пример воспитания научных кадров: бывалый производственник, накопив опыт, идет в науку, оформляет опыт в солидный труд и снова стремится к любимому производству.

В коридоре за спиной я услышал: «Попал в самую популярку».

…От Евдокии пришло письмо. «…Пролила слезы. Ведь не забыл! Ведь не стала просить, думала, что забудешь. Ты не обижайся, я о тебе думаю много. Работа у тебя, конечно, почетистая, но глаз у тебя нехороший. Наверное, начал сердцем грубеть. Ты не грубей. Как сердце застынет, так тяжело жить. Я знаю. Кругом русски люди, перед кем возноситься?..»

В тот день я решил пораньше приехать в лесопитомник, пожить без оклада, войти в курс. Г. П. Никитенко препятствовать мне не будет, потому что после всех этих слов на ученом совете окончательная защита превращалась в формальность, и ВАК тут уже не может ничему помешать. Я составлял список действий: сдать комнату, в военкомат, упаковать вещи, выписаться — зазвонил телефон. Звонила Леночка. В длинном и осторожном разговоре она сообщила мне о поездке в Австралию. Для изучения австралийского метода выращивания эвкалиптов. Поездка на год. Желательно с женой. Так заключила Леночка.

Я растерянно начал слоняться по комнате. Все эти годы… Жена… Потом я представил, как решила бы эту проблему бабушка Евдокия. «В Австралии, поди, тоже русски люди, эвкалипт тоже дерево, дак что не поехать?» Требовалось крепко подумать, уяснить, осознать. Но я уже попал в колесо событий, и оно крутилось помимо меня.

Снова звонок, теперь уже в дверь. Корреспондент ведомственной газеты. Задача написать очерк «Портрет ученого и инженера». Я хотел послать его к черту, но корреспондент, парень молодой, розовощекий, с блестящей, здорового вида бородкой, оказался опытным человеком. Я сам не заметил, как рассказал про отца-плотника, о лесных пожарах и о кедрах, посаженных мной в прошлые годы. Лишь когда он ушел, я осознал, понял, что действительно «попал в популярку» и разговор об Австралии неспроста. А как же лесопитомник? Я ринулся было искать телефон редакции, чтобы статьи не было. В дальних леспромхозах не любят газетной славы, она в тех краях осложняет жизнь. Но снова звонок в дверь. Телеграмма. Жена возвращается. Простила меня и скучает. Хотите верьте, хотите нет. С телеграммой в руках я сел на стул и понял, что с Австралией наверху уже решено. Такие вещи моя жена всегда знала точно и раньше меня.

И вот такая картина: в трусах, с тряпкой я ползаю по полу — все-таки жена возвращается. И я представляю снова тягостное примирение и этих ее подружек — потертых жизнью девиц с тревожными, ждущими чего-то глазами. На столе бутылка сухого вина, кофейные чашечки и разговор на странном языке. Я понять его не могу, всегда лишь улавливаю одно — речь идет о том, как не быть олухом в середине XX века. И снова я услышу о легендарном Сене, которого я никогда не видал, но которого ненавижу. Он великий человек. По роду работы часто ездит «в загранку», имеет в центре Москвы четырехкомнатную квартиру, в год разбивает по «Волге» и однажды после ссоры с Лидкой-женой бросил в унитаз все кольца, сережки и камушки. Бросил и дернул ручку. Этот факт повторяется в священном трепете, с придыханием. Я все знаю про эту Лидку, которая дура, но — это говорится с уважением — имеет на Сеню крючок. Во всяком случае, он раз пять хотел развестись и не может.