Аякко Стамм - Путешествие в Закудыкино

Старик встал на ноги и так же бесшумно, как и подошёл, стал удаляться от ложа.

– Подожди, Владыко, – собрав все силы в лёгких, заорал надорванным шёпотом умирающий.

Старец остановился и оглянулся.

– Кто ты теперь? – произнесли с трудом шевелящиеся уста.

– Прохожий, – ответил старик и растворился в воздухе.

Глаза Старого митрополита закрылись сами собой, но дыхание, пока ровное и чистое, утверждало основательно, что жизнь ещё теплится в душе. Мыслительные клеточки почему-то тут же отыскали в кладовых памяти давнишний эпизод его жизни. Прошлой жизни. В которой он ещё не был митрополитом, а навязчивый иудин сон не стал ещё его постоянным попутчиком, связавшим сознание прочной цепью единства с самым странным и, в то же время, самым «человечным» человеческим существом, узнаваемым в той или иной степени в каждом, от ветхого Адама до автора этих строк.

Он увидел себя в просторной резиденции московского первосвященника, которого посещал ещё будучи Архиепископом Троицко-Сиракузским. Посещал, естественно, тайно. Алексий Второй Ридигер, будучи на тот год первосвященником московским, обсуждал с ним вопросы объединения и причины, препятствующие этому. Медленно угасающее сознание воспроизвело, как в кинематографе, этот разговор.

– Много ли препятствий, мешающих нам? – Ридигер говорил тихо и величаво, слегка картавя. – Насколько я понимаю, серьёзное препятствие только одно, и Вам, Ваше Преосвященство, надлежит устранить его. Митрополиты меняются, Церковь остаётся. Будет лучше, чтобы пострадал один человек для блага всей Церкви.

Так он сказал, потому что был на тот год первосвященником.

– Что вы дадите мне? – громом прозвучал в ушах умирающего его собственный голос.

Ридигер не успел ответить. Плёнка оборвалась, как в дешёвой кинопередвижке. Настал час «Х», всегда внезапный, неожиданный.

Последнее что услышал Старый митрополит, был перекрывающий всё и вся стройный, слаженный хор тысячи тысяч голосов ото всех уголков земли, провозглашающий как приговор, как проклятие, будто выжигающий клеймо на бессмертной душе:

Утверждающим антихристианскую ересь сергианскую; учащим, что, якобы, союзом с врагами Христа спасается Церковь Христова, и подвиг мученичества и исповедничества отвергающим, и на иудином основании лжецерковь устрояющим, и ради этого дозволяющим нарушать и искажать учение, каноны и нравственные законы христианские; заповедующим христианам поклоняться богоборческой власти, будто бы Богом данной, и служить ей не за страх, а за совесть, благословляя все ея беззакония; оправдывающим гонения на Истинную Церковь Христову от богоборцев, думая тем самым служить Богу, – как совершали на деле продолжатели ереси обновленческой митрополит Сергий (Страгородский) и все его последователи:

АНАФЕМА! АНАФЕМА! АНАФЕМА! [89]

Иуде снился сон. Сон полный яви, жизни и абсолютной реальности всего происходящего в нём. Он видел яму – огромную, глубокую, чёрную зияющую пустоту, на дне которой угадывалось какое-то невидимое, загадочное и оттого пугающее шевеление. Оно проявлялось в звуках – шорохах, шуршании, чавкании и булькании, в скрипах и лязгах – в тех самых звуках, которые всегда обостряют и напрягают слух, и приводят сознание в состояние настороженности, смешанной с брезгливостью. Размеры этой ямы были колоссальны. Как море, когда, стоя на краю его отвесного берега пристально всматриваешься вдаль, изо всех сил напрягая зрение, и тщетно пытаясь в расплывчатой, скорее угадываемой, нежели видимой линии узреть противоположный берег. И эта безбрежность ещё более пугала и подавляла.

Отчего человек так страшится необъятности? Это беспокойство и даже ужас от ощущения собственной ничтожности, неспособности не только противостоять, но и просто невозможности определить, или хотя бы обозначить своё хоть сколько-нибудь реальное существование относительно неё. Но всякой ли беспредельности следует страшиться? В ином случае, касаясь даже краешком сознания необъятной Истины, не чувствуем ли мы себя покойными, защищёнными и любовно оберегаемыми? Отторгает и пугает лишь искусственная, насквозь лживая и фальшивая претензия на Истину.

Иуда стоял на краю и всматривался в чёрную бездну. Ему хотелось отойти, отбежать подальше от исходящей из ямы угрозы. Его сознание, его тонкая душа стремились неудержимо прочь, чтобы хоть как-то защититься, оборониться. Но ноги, казалось, прочно вросшие в твердь, не могли сделать ни шагу. Он чувствовал, ощущал всем телом, каждой его клеточкой, как холодный липкий страх, поднимаясь из глубины, обтекает, окружает его со всех сторон, обволакивает лёгкими как крылышки мотылька, но прочными, как броня пеленами, образуя мёртвый кокон, внутри которого находится его ещё живая, трепещущая и такая беззащитная душа. Вдруг в десятке метров от себя он увидел Учителя, также стоящего на краю пропасти. От близости Спасителя (это имя как-то само, без каких-либо усилий всплыло в Иудином сознании) душа его воспряла надеждой, отчего кокон рассыпался в прах, липкий страх улетучился, будто его и не было вовсе. Он сделал, было, импульсивное движение в сторону Равви, но вросшие в земную твердь ноги оставили его на том же месте. Он удвоил усилие, затем утроил его, но земное притяжение не отпускало.

Как часто душа и тело вступают в непримиримое противоречие друг с другом! Почему это происходит? Отчего две части одного целого вдруг становятся разнонаправленными, отстранёнными друг от друга и абсолютно одинокими, оставаясь в то же время неразрывно связанными? Так случается всегда, когда причина и следствие меняются местами, когда призванный быть ведомым, отдаваясь во власть некоей третьей чужеродной силе, вдруг дерзает увлечь за собой ведущего, оставаясь по природе своей тем же слепцом, не могущим управить даже себя самого. Тогда всё становится с ног на голову, притягивая множество неописуемых бед…

Тут край пропасти под Иудой обрушился – и он провалился вниз.

Яма оказалась не столь уж глубокой, но не менее гадкой и страшной, чем казалось вначале, снаружи. Она была по колено заполнена какой-то чёрной вонючей липкой жижей – не то болотной грязью, не то человеческими испражнениями. Настолько чёрной, что, казалось, впитывала, всасывала, поглощала весь свет до самой капельки. Оттого-то в яме царила темень, как в колодце, казавшаяся ещё более непроглядной после яркого света снаружи. Жижа непрерывно булькала и хлюпала, будто кипящая смола. Со дна поднимались крупные пузыри, которые, лопаясь на поверхности, испускали зловонный противный газ. Было странно и страшно от этой булькающей вонючей темноты, в то время как над самой головой, на поверхности ярко светило огромное, в полнеба солнце.