Аякко Стамм - Путешествие в Закудыкино

Под бумажной иконкой Спаса Нерукотворного маленькая серебряная лампадка высвечивала сиянием живого огня ещё три образа, разнящиеся друг с другом и летами, и манерой письма, и духом, исходящим от выписанных на них ликов. Видимо хозяину помещения при всей разноплановости, разномасштабности и разнонаправленности личностей, изображённых на образах, виделось нечто общее, а может и много общего в том следе, который каждый из них оставил своей жизнью и делами в становлении и укреплении русской державности. Первый образ являл собой фигуру Святого Равноапостольного князя Владимира в исторический момент Крещения народа киевского в водах Днепра. Момент действительно торжественный, значимый, положивший начало тысячелетней истории Русского Православия, значение которого в Русской Державности трудно переоценить. Невозможно переоценить. Но, как показали последние времена, недооценить и даже неоценить вовсе очень стало возможно. Второй лик был в духе с первым, хотя современная оценка прижизненных деяний носителя образа не столь однозначна. Она разнится сугубо от полного неприятия его как изверга, как кровожадного тирана, до почитания собирателем земель Русских, творцом и создателем Русского Царства, охранителем Русской святости. Может быть, в таковой неоднозначности и противоречивости и кроется великая загадка Русской души, явленная личностью первого Русского Царя, Помазанника Божьего, Государя всея Великя, Малыя и Белыя России Иоанна Васильевича Грозного. Третье изображение было портретом, точнее, коллажом портрета генсека Сталина, склеенным в канун шестьдесят пятой годовщины победы в Великой Отечественной войне. Что ни говори, дата сама по себе яркая, значительная, отражающая в себе и силу духа и мощь державного самосознания последнего, может быть, поколения человеков, небезосновательно величающих себя Русскими. Но при чём тут «вождь народов»? И какая безумная сила ничтоже сумняшеся удосужилась разместить эту отрыжку рода человеческого в красном углу комнаты рядом с образами Христа и Его Великих угодников?

– Подай, Господи, народу Русскому благословение Своё очистить землю нашу от инородцев, иноверцев и прочей нечисти, особенно нечисти жидовской. Россия для Русских! Хочешь мира – готовься к войне! За войну!!!

За небольшим столом стояли двое. Старший – статный и степенный господин в форме казачьего полковника – держал тост, по своей велеречивости и многословию, а главное по адресату, к которому он был обращён, более походивший на молитву… Но всё же тост. Другой – так же казачьего сословия, в форме рангом пониже, но тоже не малым, не молодой, не старый, из тех, о которых принято говорить, лицо неопределённого возраста. На столе в изобилии были расставлены различные соленья да грибки из окрестных лесов, что шумели девственной дремучестью вдоль крутых берегов реки Незванки; всякая крупная и не очень живность из тех же лесов, ещё недавно дикая и резвая, а ныне жареная да печёная; вяленая рыба, в изобилии плавающая в степенных водах всё той же реки; да так, кой что по мелочи – лук да редиска, да творогу миска…. Венчал стол полуторалитровый штоф водочки, холодный, аж пальцы обжигает. Оба сотрапезника браво и молодцевато подхватили свои стаканы и, прокричав троекратное «Ура!», залпом осушили их, оттопырив мизинчики. Оторвавшись от гранёного стекла, они замерли на мгновение, будто оценивая действо горячительной влаги. А определив, что оно таки благодатное, крякнули в унисон и, припечатав тяжёлые сосуды к столешнице, грузно опустили мягкие задницы в удобные кресла, ладно сработанные местным мастером-умельцем из какого-то на редкость прочного и долговечного дерева. Кресла и впрямь были знатные, резные, фигурные, оббитые нежной, но прочной, не знавшей износу шкурой царя здешней фауны – сохатого, не подозревавшего при жизни, что смертью своей послужит столь великому, просто-таки государственному делу. Впрочем, однозначно присел один только полковник. Другой же, соблюдая субординацию, подобострастно взирал в очи атаману и, силясь отыскать в них соответствующее распоряжение, завис мягким местом где-то в пространстве, в непосредственной близости от жертвенной шкуры сохатого. Оба, пребывая в благостном расположении духа, изволили приступить к закусыванию перед обедом.

– Ну, что подвис, брат? Садись уже и говори, зачем пожаловал? – довольно миролюбиво спросил старшой, разрывая натруженными руками мягкую, налитую нагулянным жиром кабанью плоть.

– Разрешите доложить, господин полковник?

– Что ещё стряслось у тебя? Арестовал что ли кого опять? Лазутчика с того берега? Или внутреннюю измену обнаружил? – полковник оторвал-таки от янтарной, поджаристой тушки сочную, брызжущую соком и жиром ногу и впился в неё зубами. Другой так и остался в полуподвешенном состоянии, не решаясь сесть в присутствии начальника. Но и отказываться от приглашения тоже считал признаком неприличия и вольнодумства.

– Что вы, господин полковник, или я зверь какой? Неужели от меня только зло одно? Служу вам и России верой и правдой, ночей не досыпаю…, бдя…, а всё в злодеях числюсь. Или я басурманин какой?

– Хе-хе… Бдя, говоришь? Так что ж, дорогой, православным тебя величать прикажешь? И фамилия у тебя какая-то странная – Нычкин, и вон, крестика ты не носишь, и в церкви тебя отродясь никто не видал…. Думал, не знаю? Ты кого обхитрить хочешь?

– Так это… – другой несколько переменился в лице, приподнимаясь над креслом из состояния полуприсяда в положение полустоя. Беспокойные, неопределённого цвета глазки его забегали, запрыгали по комнате, ища поддержку вовне и, не найдя её, постепенно переменили цвет с неопределённого на почти бесцветный. – Так это… я это… я не это…

– Что это-неэто? Чего ты так перепугался-то? – старший расправился уже с кабаньей ногой и, вытерев жирные лоснящиеся руки о скатерть, потянулся к изрядно вспотевшему в такую жару штофу. – Давай лучше ещё по единой, ну, чтоб вкус-то не забыть.

– Да я, вроде, не хочу-с, да и не время сейчас-с… – пролепетал сконфуженно другой, медленно, как бы ненарочно приближая пятую точку к седалищу кресла.

– Садись, бдя инородная! – полковник, гневно округлив выпученные глаза, ударил по столу тяжёлым кулаком, отчего расставленная на столе посуда подпрыгнула и виновато зазвенела. А Нычкин в одно мгновение оказался в кресле со стаканом в руке, словно с шашкой наголо. – Не в кабаке, чай! В другой раз, может, и не приглашу!

Реакция присевшего, видимо, понравилась атаману, потому что глаза его вдруг потеплели, заиграли весёлыми, лукавыми искорками, а рот расплылся до ушей в добродушной улыбке.

– Боисся? Правильно, бойся, авось и выживешь, – он поднял свой стакан, с силой ударил им о сосуд собутыльника… – За любовь! – и залпом отправил чистый, как слеза алкоголь в рот.