Аякко Стамм - Путешествие в Закудыкино

Вдруг, прямо над ним, едва не задев крыльями верхушки голубых елей, благоразумно насаженных здесь добрым градоначальником аккурат перед выборами, пролетела большая белая птица и скрылась за живой изгородью парка. Ну, птица и птица, пролетела и пролетела себе, мало ли птиц летает по небу? Наверное, не мало, и это событие не произвело бы никакого впечатления и не оставило бы никакого следа в данном повествовании. Если бы буквально через минуту из-за ели, росшей позади скамейки, на которой сидел замерзающий человек, не появился другой, тоже, по-видимому, человек, но совершенно иного рода.

– Эй, солдатик, ты чё сидишь-то тут? Притомился никак от новогодних гуляний? Отдохнуть решил?

Старик – вновь прибывший выглядел на все восемьдесят, а то и девяносто лет, только живой уж очень – подошёл к скамейке, присел рядышком и легонько подтолкнул сидящего в плечо.

– Да! Ноне Новый Год удался, кхе-кхе, – продолжил он, усаживаясь поудобнее. – Снегу маловато, но ничё, людЯм всё одно весело. Глянь, скока всего понавыпито, и не сосчитать.

Площадь маленького городского парка со светящейся разноцветными огнями ёлкой посередине была усеяна пустыми бутылками, жестяными банками и прочей порожней посудой, отжившей уже свой век и умирающей в тишине парка под всё нарастающим снежным покровом. Старика это обстоятельство, похоже, забавляло, он всё время ёрзал, как бы выискивая более удобное положение своего тела на скамейке, беспрерывно кряхтел и удовлетворённо цедил в полголоса сквозь густую седую бороду: «Эх, ёк-мотылёк, пять тебе за это!» Казалось, его нисколько не беспокоило то обстоятельство, что замерзающий рядом человек не проронил до сих пор ни единого слова и даже не шевельнулся, будто окаменелый. Только немигающий взгляд куда-то в пустоту говорил о том, что человек ещё не замёрз окончательно. Не то чтобы взгляд был живым, или выражал какую-то мысль. Напротив, глаза человека ничего не выражали, абсолютно остекленевшие и мёртвые, как у плюшевого мишки. Жизни им придавала одна малозначительная особенность: замерзающий на скамейке городского парка человек плакал.

– Вот я и говорю, – продолжал, как ни в чём не бывало, старик, – Новый Год ноне удался! Кхе-кхе! Как в вертепе…, весело сталбыть! А ты чё, солдатик, молчишь-то всё? – старик как бы невзначай обратил внимание на собеседника. – Эка тебя торкнуло! Кхе-кхе! Ну, ничё, ничё, пройдёт! – и снова отвернулся, будто не заметив ничего необычного.

Две наиболее пушистые и искрящиеся в мигании ёлочных гирлянд снежинки, пролетая легко и плавно над заснеженной головой замерзающего человека, вдруг изменили траекторию своего полёта, покружили немного в воздухе, как бы оглядывая его со всех сторон, и медленно опустились к нему на ресницы. Веки глаз вздрогнули от прикосновения, замерли в нерешительности, вздрогнули ещё, и ещё раз и, медленно опустившись, сомкнулись с нижними веками, пропустив сквозь едва заметную щёлку большую горячую слезу.

– А я тебе так скажу, солдатик, новый год ужо наступил, старый бесследно канул в историю, унося с собою всё, что было в ём и хорошего, и плохого. Сочельник ноне. Рождество грядёть, а с ним и чудеса всяки-разны. Вот! Кхе-кхе!

Старик пустил скрипучий смешок в бороду, подтолкнул легонько плечом в плечо своего немого собеседника и, проговорив сквозь смешок своё: «Эх, ёк-мотылёк, пять тебе за это!», звучно ударил в ладоши и принялся яростно растирать ими нечто несуществующее, одному ему известное.

– Эх, солдатик! Ты глянь к, како Рождество подходить! Снегу-то скока навалило, тепло теперя землице-то будет. А в тепле оно, знай, Любовь рождатся! Семя, како с прошлого году-то захоронено, в тепле да в любви по весне прорастёт, да много всяк красоты с собою принесёт! Во как! Я так тебе скажу, солдатик, всяк своё семя в тепле да в любви сберечь должОн, кто как умеет, кого каким талантом Бог наградил. Пахарь, землицу свою облагораживая; строитель, камни как-нито подбирая да подгоняя дружка к дружке, как лебедя к лебёдушке; воин, оберегая землю, как матерь, как жёнушку чижёлую, семя в ёй храня; писатель, буковки, стал быть, в слова складывая, а слова-то те любовно в строчечки сплетая и переплетая, будто ковёр узорчатый. Тогда и чудо, которое с Рождеством рука об руку, что твой павлин с павушкой шествует, вдыхнёт жизнь-то в семя то, а по весне сам гляди, чё будет.

Веки медленно разомкнулись, приподнялись, и открылись вдруг глаза живые, вовсе не стеклянные, полным-полнёхонькие мысли, любви, веры и надежды. Человек шевельнулся, сначала тяжко так, будто нечеловеческим усилием преодолевая железные объятия смерти, затем всё более и более увереннее, жизненнее. Снежинки, запорошившие его лицо, постепенно растаяли, обратившись в крупные капельки, среди которых потерялись, как-то совсем растворились слёзы.

– Кто ты? – проговорили оттаявшие уста, обращаясь к старику, а глаза, живые, умные глаза уже внимательно изучали изборождённое глубокими морщинами лицо, наполовину спрятанное в густой седой бороде, и добрый, весёлый, с мягким отеческим прищуром взгляд.

– Кхе-кхе! Кто? А Дед Мороз, кто ж ещё! Только не новогодний, а Рождественский.

Старик встал со скамейки, потёр, кряхтя, ещё раз ладонь о ладонь, потоптался на месте, как бы решаясь на что-то, чего, с одной стороны, вроде бы, не следовало делать, а с другой, совсем не помешало бы сейчас.

– Эх, солдатик, ёк-мотылёк! Ну, давай что ли по единой из твоей пузатой, да пора мне.

Человек нагнулся, обхватил плохо ещё слушающимися пальцами горлышко бутылки и, оторвав её от мёрзлой поверхности земли, протянул старику. Тот, как фокусник достал откуда-то из рукава два хрустальных фужера, и, приняв из рук «солдатика» бутылку, наполнил последние.

– Эх! Ёк-мотылёк, пять тебе за это! – оценил коньяк старик, когда холодная от долгого стояния на морозе, но вместе с тем обжигающая и оживляющая внутренности жидкость провалилась в недавно ещё замерзающий организм человека. – Ну, недосуг мне тут с тобой, солдатик, дела.

Старик прокряхтел ещё что-то в усы и, скрипя валенками по свежевыпавшему снегу, поковылял за скамейку, к большой, пушистой ели.

– Да, с Рождеством тебя, солдатик! И не забудь, чудеса впереди!

Человек проводил взглядом чудного старика, встал со скамейки и, повернувшись вслед скрывшемуся за елью, хотел, было, крикнуть вдогонку ответное поздравление, но неожиданный шум хлопающих воздух крыльев над головой отвлёк его. Он инстинктивно поднял глаза кверху и увидел быстро удаляющуюся в бездонную черноту ночного неба большую белую птицу, через мгновение обратившуюся в яркую «Вифлеемскую» звёздочку.

Вот и написан роман. Поставлена точка. Не хотелось бы точку. Если бы многоточие…