Аякко Стамм - Путешествие в Закудыкино

– За справедливость! – провозгласил Царь и осушил второй стакан, так же как и первый.

Выпив своё, Скуратов занюхал длинной полой кафтана, местами забрызганного красной, свежей и не очень свежей кровью и продолжил поединок с ловким, ни в какую не желающим сдаваться груздем.

– Давай споём, Малюта, – захмелевшего Государя потянуло на прекрасное. – Ты Па-рам-пам-пам знаешь?

– Что? – не понял опричник.

– Ну, песня такая, у неё ещё слова шибко душевные – па-рам-пам-пам, па-рам-пам-пам… Что, не знаешь? Ну, спой… Спой а, как брата прошу… Не хочешь? А чё ты тогда пришёл?

– Дык, указ же, Государь… ты чё, забыл что ли?

– Какой указ? А-а, указ! Ну, тогда давай по третьей.

Царь Иоанн Грозный наполнил плохо слушающейся рукой стаканы, проливая хмельную влагу на стол, на соленья, на кабанчика, и встал, придерживаясь за край стола от внезапно нахлынувшей качки.

– За баб! Вставай, собака, за баб стоя!

– Замечательный тост, величество! Просто… ык… великолепный тост! Как тебе удаётся… ык… всегда так точно подмечать? – закосевший опричник, потеряв всякую субординацию и ориентацию в пространстве, встал с третьей попытки. – За баб, мать их так! Ура-а! – залпом выпил свой стакан и, рухнув на стул, снова ввязался в неравный поединок с груздем.

Наконец его усилия увенчались успехом, и наколотый на острие ножа гриб поплыл-таки, описывая сложную траекторию в пространстве, от миски к разинутому настежь рту царского фаворита.

– Так кто, говоришь, не покаялся-то?

С трудом добравшийся до места назначения груздь так и завис в воздухе над нижней челюстью. Затем, повисев немного, предательски сорвался с ножа и, скатившись по бороде, кафтану и ногам Малюты, плюхнулся на грязный пол. В застывшее от страха лицо опричника, не мигая, смотрели суровые, абсолютно трезвые глаза Грозного Царя.

– Дык, ба-ба-баярин Бе-Берёзов, Государь-надёжа, – заикаясь, пролепетал не вполне протрезвевший Скуратов.

– Смотри, Малюта, обхитрить меня хочешь – себя обхитришь, – голос Царя был тих и спокоен, а взгляд немигающих глаз теперь выражал твёрдость и решительность, непреклонную волю и хладнокровие льва перед решающим броском. – Приведи его ко мне.

Через полчаса в центре большой залы кремлёвского дворца стоял статный, широкоплечий богатырь со связанными за спиной руками, в богатой, но изорванной одежде. Его могучее молодое тело со свежими следами пыток твёрдо держалось на крепких ногах, а красивое, мужественное лицо, которое не портили ссадины и кровоподтёки, было спокойным и уверенным. Иоанн, скрестив руки за спиной и ссутулившись, словно сгорбленный невзгодами слишком долгой жизни старик, нетерпеливо ходил взад и вперёд по огромной комнате. Наконец, Царь остановился перед мучеником и, будто коршун клювом, вцепился грозным взглядом в жертву.

– Кто такой? Что натворил? – глаза Государя метали гневные молнии, впрочем, рассыпающиеся мелкими искрами о каменную твердыню мученика, не причиняя ему никакого вреда. – Что? Небось, колоски с государева поля таскал?! А?! Таскал?! Говори, таскал, али нет?!

«Какие колоски? С какого поля? – думал про себя опешивший от неожиданного вопроса мученик. – Никак, Государь ума лишился? Да и Государь ли это?»

– Али девок дворовых щупал, шельмец? – Царь вне себя от охватившей его лютой ярости топнул ногой, замахал кулаками пред лицом мученика, снова топнул ещё крепче прежнего, выхватив из ножен кривую татарскую саблю, замахнулся ею в сумасшедшем, неистовом порыве изрубить в клочья молодое сильное тело. – Я те покажу девок! Я те…

Вдруг он остановился, ярость утихла, сошла вниз грязным селевым потоком, просочилась сквозь каменный пол и исчезла в небытие. Глаза подобрели, вытянувшись хитрым отеческим прищуром, рот расплылся в беззубой улыбке.

– А что, хороши девки-то? Небось, мясисты и ядрёны? Али ты, милок, больш предпочитаешь сухощавых да субтильных? – кривая татарская сабля скрылась в украшенных изумрудами и сапфирами ножнах. – Смотри, озорник. Я по молодости тоже до девок шибко горазд был. Да и сейчас ещё не потух. Только ты, сынок, охолонись маленько, не увлекайся оченно-то, – улыбка исчезла, растворилась в мутных, влажных глазах. Государь продолжал строгим, впрочем, мягким, отеческим тоном. – Девки-то, они знашь, какие бывают? Они ж сейчас… знашь, что удумали? Они ж… Они ж в речках-то простоволосые и прямо голышом теперя купаются! То-то. А вот погоди, брат, погоди, придёт время, так они, бесстыжие, прямо на попах своих да на персях картинки непотребные рисовать начнут, да колечки всякие в носы да поперёк женского места вкалывать! Так-то, брат. – Иоанн поучительно поднял длинный указательный палец и потряс им в воздухе.

– А ежели… – взор Царя снова налился непритворным праведным гневом, губы сжались плотно, до синевы, палец исчез, сложившись вместе с остальными братьями в монолитный, дрожащий от негодования кулак. – Ежели колоски с поля… – по всему пространству огромной залы прокатился рокочущий хруст фаланг крепко сжатых пальцев, – …то смотри у меня…

– Какие колоски, Государь, – сдавленным голосом проговорил оправившийся от первого удивления мученик. – Я ж не вор, я шпион.

– Какой ещё шпион? – Царь ловко подыграл, изображая удивление.

– Знамо какой, литовский.

Иоанн мгновенно обратил пытливый взор на еле стоящего на ногах Малюту Скуратова.

– Великий Государь, вели… ык… доложить, – ноги Малюты подкашивались, отказываясь держать в равновесии грузное тело. В голове бурлил хмель, мешая сосредоточиться на главном. Но страх – великая сила самосохранения в отчаянном, неистовом напряжении воли удерживающая блуждающее сознание в аморфном теле, заставляла, принуждала оставаться в рамочках.

– Говори, пёс.

– Сей… ык… сей боярин переметнулся к врагам твоим … ык … к литовцам … ык… во время похода … ык… и был заслан в наши тылы… ык… с целью обезвржеживания верных слуг твоего… ык… величества… И тебя, Государь… ык… лично…

– Это правда? – Иоанн напряжённо всматривался в глаза боярина, силясь разгадать его тайные мысли.

Малюта сжался в комок и закрыл глаза, ожидая ответа, и обдумывая, насколько хватало мысленной силы, свои дальнейшие доводы и, если понадобится, действия.

– Правда, – ответил боярин, посмотрев сначала в сторону опричника, а затем вернув чистый, без смущения взгляд Царю.

– И ЧТО правда? – уточнил Иоанн.

– Правда, что рубил врагов отечества, не щадя живота своего, как ты велел, Государь. Правда, что разбойника, пойманного мною на воровстве и насилии, велел высечь прилюдно и добавил ещё от себя лично, когда он назвался слугой государевым, чтобы не позорил и не срамил имени твоего. Правда и то, Государь, что готов признать за собой, чего не делал и не помышлял даже, если на то есть воля твоя, а значит и воля Божия. Поскольку ты – есть первый после Бога на Руси, и нам надлежит исполнять волю твою, как волю Божию. Вот она вся правда и есть, и каяться в ней я не могу, поскольку грех то великий.