Аякко Стамм - Путешествие в Закудыкино

– Ах ты жидяра поганый, бежать удумал?! – сквозь свой вопль услышал я снаружи. – А ну, выходи, гадина интеллигентская! Выходи немедля, стрелять буду!

Человек, увлечённый своим рассказом, уже не раскачивался, а, разведя в стороны колени, рьяно жестикулировал руками, рисуя в воздухе образы из своего явно непридуманного повествования.

– Послышался лязг затвора, и тут до меня дошло, что «слепленная» советским строителем из спрессованных опилок дверь – не лучшая защита от огромной трёхлинейки, которая, к тому же, ещё и стреляет. Но выходить всё равно как-то не хотелось. А когда прогремели, многократно отражаясь от стен, звуки первых выстрелов, мне ничего не оставалось больше делать, как залечь на холодный, влажный кафель и молить Бога о том, что уж если Ему так необходима моя жизнь, то пусть всё случится как можно быстрее, прямо здесь, в ванной, без пыток и мук в застенках ГУЛАГа. Я лежал, вжавшись в кафель, а вокруг меня гремели выстрелы, летели щепки сдающейся уже под натиском пролетарского правосудия двери, сверкали искры от срикошетивших о пол и стены пуль – короче, ад кромешный. Тут только до меня дошёл смысл слов Экклезиаста о предсмертном страхе, сказанных им перед отключкой. Я ещё сильнее вжался в холодный пол и молился, молился, молился, обещая Богу, что ежели минует меня чаша сия, и умру я быстро, без мук и страданий, то обязательно брошу пить, сквернословить и развратничать с женщинами. И я был искренен – уверяю вас, – потому что с мужчинами я и без того отродясь не развратничал. Слава Богу, Господь услышал мои молитвы.

Дверь, в конце концов, не выдержала, и разъярённый красноармеец, ворвавшись стремительно в ванную, как будёновский жеребец в Крым, с яростным воплем: «Вот ты где схоронился, гнида жидовская! Получай, сука, получай!», – поразил меня в спину трёхгранным штыком, как Георгий Победоносец змия. Боли я не почувствовал, наверное, по причине изрядного количества принятой во внутрь анестезии. Но явно ощутил шершавый холод стали, прошедшей сквозь меня. К тому же, я с ужасом увидел, как из моей груди вышло длинное, с ладонь, заострённое трехгранное жало, как по нему вниз, на белый кафель пола стекла струйка красной дымящейся крови – моей крови, постепенно образовывая подо мной неуклонно разрастающуюся лужицу. Последнее что отразилось в угасающем уже сознании, были слова благодарности Богу, что избавил меня от мук и даровал-таки такую лёгкую, хотя и страшную смерть.

Соломон замолчал. Он сидел на койке, понурив голову и сжав узловатые ладони голыми коленками. Казалось, он замолчал навсегда. Но какая-то логическая незавершённость его повествования безошибочно подсказывала Жене, что история не окончена. И действительно, не прошло и двух минут, как человек слегка шевельнулся, а затем, вздохнув тяжело и протяжно, продолжил.

– Когда я очнулся, то увидел рядом Экклезиаста, недоумевающего и раздражённо вопрошающего – зачем это мне понадобилось запираться в ванной и орать оттуда, как резаный кабанчик. Причём настолько громко, что ему пришлось портить общественную собственность, выламывая дверь в места общего пользования его коммунальной квартиры. Бегло осмотрев себя, я обнаружил, что дырок ни в спине, ни в груди нет, как и не было, кафель блестит девственной белизной, а дверь…, ну что ж, Экклезиаст сам её сломал, будто я его просил. Несколько свыкшись с мыслью, что я, как ни странно, жив, но всё ещё не понимая, куда же делся красноармеец, я встал с пола и насколько мог деликатно произнёс все необходимые в подобных случаях слова извинений и учтивостей. Мы с Экклезиастом, прислонив выломанную дверь к тому месту, где ей положено было быть, обнялись, как братья, и пошли в его комнату обмывать моё успешное избавление от красного террора. Впрочем, с тех пор я, памятуя о красноармейце, дал себе зарок, существенно умерить былое пристрастие к зелёному змию. По крайней мере, никакие доблестные рыцари революции, ни в каком виде, мне больше не досаждали. Что же касаемо до всего остального, что было обещано, то я ведь ещё не умер, а это – уж вы мне поверьте – деталь очень даже существенная.

Человек закончил свой рассказ и, перестав раскачиваться, уставился неподвижным взором в какую-то точку на стене. Что происходило в его голове, и для чего он поведал Жене свою грустную историю, Резову так и не удалось выяснить. Потому что тишину помещения внезапно нарушил противный лязг открываемой снаружи двери. Соломона как ветром сдуло. Он с быстротой молнии пересёк всё пространство комнаты, нырнул на свою койку и закопался под одеялом. Дверь настежь распахнулась, и на пороге выросли, как два братца из ларца одинаковых с лица пара дюжих молодца в белых халатах и с полным отсутствием каких бы то ни было признаков интеллекта на кирпичного вида физиономиях. Они молча направились к жениной койке, отчего всё здание под плотной поступью их кованых сапог натужно заскрипело и заколебалось при каждом шаге, как при землетрясении. Подойдя, они так же молча сорвали с Жени одеяло и, отточенным движением подхватив его под локотки, как пушинку приподняли над койкой и поставили ногами на холодный пол.

– Сам? Или …?

Ватное тело не слушалось, не желало повиноваться, но многозначительное ИЛИ не оставило Резову никакого выбора. Выбор снова был сделан и опять без него.

– Сам… – осторожно озираясь на молодцов, ответил он.

Первый из двух развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к двери, недвусмысленно давая понять, что необходимо следовать за ним. Второй незамедлительно отправился вслед за Женей, затылком почуявшим, что шаг влево, шаг вправо, равно как и любое замешательство – расстрел на месте. Так колонной они долго брели по бесконечному коридору с такими же серыми стенами и облупившимся высоким сводчатым потолком пока не вошли в небольшой светлый кабинет, обставленный несколько более уютно и в сравнении с давешним помещением, даже можно сказать, со вкусом. Женю усадили на приколоченный к полу стул холодный и жёсткий и оставили одного.

Кабинет и впрямь был более живым и тёплым. Очевидно, что он предназначался не для контингента заведения, а для лица свободного и более значимого, на что намекали цветы в горшках и небольшая пальма в кадке. Об официальности лица говорил большой дубовый письменный стол с телефоном и важными бумагами, аккуратно сложенными ровными стопочками. А особенно портрет сАмого официального лица в золочёной, видавшей виды раме, висевший над столом. Но и представители контингента, по всей видимости, были не редкими гостями кабинета. Во всяком случае, толстая грубо сваренная решётка на окне, а также разложенные повсюду хромированные инструменты – одинаково эффективно могущие служить как для медицинских целей, так и в качестве орудий пыток – со всей очевидностью подтверждали это смелое предположение. От блеска хромированной стали, от того в каком правильном порядке и с каким эстетизмом инструменты были разложены, Жене стало не по себе, а по телу пробежал озноб.