Аякко Стамм - Путешествие в Закудыкино

– Ну, почему же? Ехать надобно, – ответил человек и, допив одним глотком вино, плотно и со значением припечатал пустой стакан к столешнице. Будто царский указ завизировал. – Только не за ради той пакости, что тебе блудник в рясе повелел, а совсем наоборот. Не губить, но созидать.

– Как же? Ведь не могу я ослушаться-то, – почти заплакал монашек. – Невозможно это.

– Боишься?

– Боюсь.

– Чего боишься-то? Не достанут тебя упыри, пождут, пождут, да и думать позабудут. Таких послушников у них полно – целая армия. Да только труха всё.

– Да разве ж я этого боюсь? Я ж монах теперь, постриг принимал, обеты давал, сан опять же на мне священский. Бога боюсь. Сам не знаю, как это так … никогда ведь не боялся, не верил в общем-то, не думал даже. А когда полз по церкви на пузе, [44]всю свою ничтожность вдруг увидел, да так отчётливо, так явственно, что слёзы сами ручьём потекли. Глаза поднял, а Он смотрит … и, знаешь, так … прямо внутрь, прямо в сердце … и знает ведь, точно знает всю мою пакостность, весь грех мой. Так как же я? Как же от Него скрыться-то? Он достанет.

– Кто? – недоумённо и даже с каким-то особенным интересом спросил человек.

– Кто, кто? Бог!

Как же он странен этот человек русский. Странен и непонятен. Вот ведь вчера ещё, вроде бы, угорал в пьяном своём непотребстве, неистовым разгуляйством теша буйную плоть, терзал и губил нещадно бессмертную душу. А чуть коснётся Господь исцеляющим перстом Своей неизреченной Любви её кровоточащих ран и тут же находит отклик. Да не простой – слёзный, с вывертом наизнанку всего покаянного существа человеческого. И откуда в этом бесшабашном и бедовом, нередко диком и неистовом существе столько потаённой, не используемой до поры до времени, но бережно хранимой и оберегаемой в самой глубине души Любви, твёрдо и нерушимо связующей человека с Богом? Чем так отличен русский человек, в чём его неподражаемость, непонятность и непознанность другими народами, не менее достойными и значимыми в истории мира? Он отличен своей природной православностью, невыдуманной, не навязанной извне огнём и мечом, не спущенной высочайшим указом, а врождённой, от создания данной, всегда имевшей в душе человека своё законное место, даже задолго до принятия Христа. Ибо русский – неизменно значит, православный. А не православный не может называться русским априори. «Что ж, – резонно возразит несогласный, – нет что ли среди этнических русских протестантов, мусульман, буддистов и даже атеистов?». Есть, и не мало. Только ни протестантизмы, ни мусульманство, ни буддизм, ни даже атеизм с его всеядностью, как и все прочие «измы», ничегошеньки не выигрывают от такого сомнительного приобретения. Но душа, насильственно лишённая православия, неизбежно и начисто теряет свою русскость. Часто безвозвратно. Навсегда.

– Эх ты, горемыка, – человек смотрел теперь на Алексея Михайловича совсем не грозно, не со властью, но с тёплым умилением, как любуется новоявленный отец первыми, неуверенными и робкими шагами единственного сына. – И откуда ты взялся? И где носило тебя так долго? Не опасайся и ложной ревностью не суши сердца своего. Не монах ты, ибо постриг, а тем паче, священство твоё ложно и потому не имеет силы.

– Как это?! – если бы Пиндюрину сейчас, на сорок четвёртом году жизни сообщили, что он не мужчина, а совсем наоборот – баба, он, наверное, удивился бы меньше.

– Да очень просто. Потому как боров тот, за которым ты навоз убирал, не священник вовсе, да и не монах даже. Как и церковь его, так называемого московского патриархата, не Церковь вообще, а блудница вавилонская, о которой Иоанн Богослов в Откровениях писал. Надули тебя, как и многие тысячи тысяч, таких как ты, надувают по сей день. Уразумел? Так что забудь о нём, как о кошмарном сне. А коли любишь Господа, то поработать Ему, обращая одурманенных и возвращая их в Церковь Христову и в Россию-матушку, можешь. Ибо Россия без Христа – ничто, так, звук только. Одним словом, ЭРЭФИЯ.

Алексей Михайлович, глядя в глаза человеку, понимал, что вербуют его уже во второй раз. Но чистый и прямой взгляд собеседника, в отличие от хитрых, бегающих глазок давешнего игумена, как-то успокаивал и вселял надежду.

– Почему я должен … Вам верить? – спросил он, смущаясь, как бы опасаясь сомнениями обидеть человека.

– Ничего ты не должен, – спокойно и уверенно ответил тот, снова наполняя стакан тягучей рубиновой влагой. – Не хочешь, не верь. Я ж не сказал, должен. Можешь.

Он сделал большой глоток, отчего его выдающийся острый кадык на худой шее заходил, забегал вверх-вниз, как поршень мощного насоса, качающего жидкость.

– А ряженому жирному борову поверил?! – грозно, хотя и без злобы проговорил человек, ставя полупустой стакан на стол. – Или его ты знаешь дольше и лучше, нежели меня?

– Ну, он, вроде, игумен … Богу служит… – совсем засмущался Пиндюрин, чувствуя, что правда и логика не на его стороне.

– Митрополитбюро ЦК РПЦ московского пархата он служит и власти апостасийной, поставившей эту блудницу вместо Христовой Православной Церкви в России. Или он не стращал тебя КГБейкой?

Почему человек принимает те или иные решения? Под давлением упрямых и неопровержимых фактов? Под действием логики? Или страстно, по велению сердца? А Бог его знает, почему.

Именно Бог и знает и никто кроме Него. Алексей Михайлович не знал, но решение принял.

– Куда мне теперь идти? Что делать? – спросил он со всей серьёзностью и решимостью, на которые был способен.

– А куда послали, туда и езжай, – отвечал человек. – Только к епископу тамошнему не ходи, не нужен он тебе. Он такой же архиерей, как тот игумен, как и главный ихний Падре Арх. Приедешь, жди. Человек должен придти, к нему и прилепишься, помогать будешь. А далее сам увидишь, – он достал из большой вместительной сумы внушительный свёрток и положил его на стол. – Вот посылочку передашь тому человеку. Не бойся, не бомба, книги это. Можешь и сам почитать, весьма полезно будет.

Человек залпом допил остатки вина в стакане и встал из-за стола, собираясь уходить. Но задержался.

– И ещё на словах передай ему: «Роман должен быть написан».

– Так и передать?

– Так и передай.

Он резко повернулся и на этот раз ушёл бы, не останавливаясь, если бы Пиндюрин сам не окликнул его.

– Подождите. Простите, а как я его узнаю, ну, человека того?

– Ты прежде себя узнай. Тогда свой свояка, как говорится …. На вот.

И человек поставил на стол маленькую, в палец высотой игрушку – весёлого, никогда не унывающего, всегда встающего с колен, как его не клони, Ваньку-встаньку. Оба молчали, Алексей Михайлович сидя за столом и теребя в мокрых от волнения руках скуфейку, а человек стоя возле стола вполоборота, готовый уж идти, но не трогаясь с места. А забавная детская игрушка на столе поколебалась-поколебалась да приняла решительно строго вертикальное положение.